— напиток из кумина и тамаринда,
— хрустящие жареные спирали в сиропе.
Все аппетитное, с пылу, с жару, не менее ароматное, чем ажурная кисея благоуханных персиковых соцветий. Только поначалу посвященные не обратили ни малейшего внимания на пищу, все как один устремились к Валерии.
— Хорошие новости, — начал разговор свами Чандракирти.
— Мы тут поговорили с Шивой, — живо подхватил гуру Аджха Баба.
— А также с буддой Вайрочаной, мудрым Бхагаван Дханвантари и пандитом Цилупой, чей дух исполнился однажды всеми знаниями бодхитсаттв, — закруглил преамбулу свами Бхактиведанта.
И мудрецы поведали Валерии, что во время дхьяны им открылась истина: муж ее будет исцелен, причем ею же самой, однако при условии, что она будет усердно предаваться тантре и обращать особое внимание на лягушачью связку.
— И еще, дочь моя, на собачью позицию, — в заключение дал наказ свами Чандракирти, и все отправились в беседку, под сень цветущих дерев. Посвященные — с чувством выполненного долга и аппетитом, Валерия — задумчиво, с бьющимся, словно перепел в силке, трепетным сердцем. Да она встанет, как угодно, лишь бы только Хорст встал на ноги. Милый, милый, добрый, верный Хорст…
Папа Мильх в беседку не пошел, хватит, нахавался гороха. Обществу брахманов и ученых он препочел компанию повара — тучного лупоглазого усатого индуса. Тот давно уже проиграл Папе в секу и себя, и жену, и красавицу дочь, а потому, униженно кланяясь, начал тут же жарить свиные отбивные, нарезать корейку и кровяную колбасу, открывать бутылки с холодным пивом. И Папа Мильх предался трапезе, в одиночку, чинно, без заумных речей и соседей собакоедов. Старший офицер СС как никак, хотя и бывший…
Все бы хорошо, да только полной гармонии не бывает. Куда-то исчез, как сквозь землю провалился, проктолог подполковник Семенов. Его не наблюдалось ни дома, ни на службе, а Сотников, уже начштаба и уже майор, в приватном разговоре за бутылкой «Плиски» сказал: «Брось, Андрей, чует мое сердце — Семенов с концами». Так, так. Андрон подумал, подумал, прикинул свой орган к носу, да и отправился без колебаний по душу Славона Лебедева. Нашел его в цветущем виде — с «Кентом» в зубах, одетым в шкуру лани, на бежевой, с форсированным двигателем «Волге». На ней Славон выкатывался нынче на Выборгский шлях, тормозил автобусы с заезжими турмалаями и мешками затаривался фирмовым дефицитом. Ну а в случае чего так давал по газам, что менты на УАЗах заливались слезами. Машина зверь, хрен догонишь. Да и вообще — тяга атомная.
— Помнишь моего чувака с наркотой и рыжьем? — с ленцой, как бы между делом, поинтересовался Андрон, взял халявный «Кент», закурил. — Ну, седой такой. Ты его к кому-то еще подвел?
Они стояли на Стачках у танка, совсем недалеко от Красненького кладбища. Ветер шелестел в голых ветках парка, тявкали отпущенные по нужде собаки, брякали, покачиваясь на стыках рельсов, грузные, светящиеся во тьме трамваи. Вечер тяжелого дня. Скучного, осеннего и ненастного.
— Ну подвел и подвел. Какие могут быть вопросы? — Славон набычился, бросил сигарету. — К серьезным, очень серьезным людям подвел. Ты, брат, не при делах, лучше не суйся, а то…
Он не договорил. Коротко, от кармана, Андрон впечатал ему в дых с левой, потом с правой, нежно придержал за плечи и добавил коленом п од ребра.
— Колись, сука, убью.
Со стороны это наверное напоминало сцену из всенародно любимого фильма: «Это тебе ночные прогулки по девочкам. Это тебе стулья. Это тебе седина в бороду, это тебе бес в ребро…»
Удар Сява Лебедев держал плохо.
— У-у-у-у, — бесформенной хрипящей массой повис он на руках Андрона, жутко загрустил, заплакал, а продышавшись, заскулил: — За что ты, брат, меня, за что? Ну привел я чувака, ну отстегнули мне долю малую. Все чин чинарем. Хрустами и вот, рыжьем.
Он рванул дубленку на груди, затем шарф, потом ворот пуловера и извлек на свет божий породистого золотого пса, того самого, которого Семенов привез из Афгана. Уже посаженного на внушительную цепь.
— Падла, гнус, сука! — Андрон в ярости схватил Сяву за золотой ошейник, пнул, рванул, расквасил рыло и, припечатав к «Волге», принялся охаживать кулаками. — Гнида, гнида, гнида!
Но — сдерживаясь, в полсилы, с оглядкой. Пока Славон не зарыдал по-новой, не высморкался кровью и не застонал протяжно, словно партизан на допросе:
— У, фашист, сволочь.
Ага, значит, дозрел.
— Давай ключи и лезь в машину, — резко, словно выстрелил, сказал Андрон, дал заключительного пинка и сплюнул через зубы с презрением. — Или будешь Сусаниным, или будешь педерастом. Выбирай.
Только сейчас он понял, что сжимает в кулаке золотую фигурку, и, не задумываясь, опустил ее в карман.
— Ну!
Нет уж, лучше Сусаниным. Всхлипывая, Сява протянул ключи от «Волги», стеная, забрался на сиденье, обмяк. Чувствовалось, что особой душевной твердостью он не отличается. Да битие, однозначно, определяет сознание.
— Ну вот и ладно, хороший мальчик, — Андрон с усмешечкой закрыл свою «шестерку», залез в «волгешник», пустил мотор. — Куда?
После жидулей ему было как-то непривычно — сиденье неудобное, салон огромный, двигатель звуком напоминающий молотилку. Да, машина зверь, пахать можно.
— В Гатчину, — прошептал Славон разбитыми губами, тихо застонав, всхлипнул и предпринял последнюю попытку: — Не надо, брат, не надо…
— Надо, Федя, надо…
Андрон, примериваясь, клацнул скоростями, плавно отпустил сцепление и, не рассчитав, так врезал по газам, что «волга» взяла с места с пробуксовкой — и впрямь зверь, недаром двигло форсированное. С ходу развернувшись, рванули как на пятьсот, ушли со Стачек на Трамвайный, выкатились стремительно на Ленинский и, срезав угол по Варшавской, мимо отеля, универсама и монумента вылетели, словно наскипедаренные, на Пулковское шоссе. Сразу же кроваво замигал глазок антирадара, Андрон, не рассусоливая, придержал коней и, уже проехав притаившегося гаишника, выругался матерно, беззлобно, по привычке — у, сука, мент, легаш, падло! Что, взял?
Просемафорил дальним всем встречным-поперечным, довольно усмехнулся и надавил на газ — поперли чертом в осенней полутьме. Только режущий свет фар, рев расточенного по самое некуда двигателя да оглушающий, бьющий в самую пердячью косточку, мерный рокот «красной волны». Музыка-то у Сявы была покруче Андроновой — «Роуд стар», под каждой ягодицей по динамику.
До Гатчины долетели как на крыльях. Миновали Ингербургские ворота, въехали под знак ограничения скорости и скорбно потащились улицей Двадцать пятого октября, бывшим проспектом императора российского Павла первого.
— Живой? — Андрон с презрением повернулся к Сяве, бросил негромко, но выразительно, через губу. — Куда?