«Дашенька, что с тобой? Это всего лишь глупая мысль, она прошла и ушла, как будто и не было…»
Он ещё успокаивает её.
Лицемер.
* * *
Иванка Олененко играла с ребятами в «Крепости и замки». Сейчас они с Симоном лежали в траве, желая сплющиться как лепёшки, а рядом шарили с фонарями братья Михайловы.
Симона им не найти. Симон сливается с ночью, и нарочно нацепил чёрные очки, чтобы блеск белков – а белые у него только белки и зубы – его не выдал. Кроме того, Симон, в отличие от Иванки, умеет передвигаться бесшумно, в его роду поколения охотников, вдвойне стыдно проигрывать, имея в команде Симона…
Иванка повернула голову. Симон смотрел на неё – во всяком случае, она угадывала его взгляд из-под чёрных стёкол; она повела глазами, показывая в сторону братьев Михайловых. Он кивнул – она опять-таки скорее догадалась об этом, нежели увидела.
– …Стой! Стой, кому говорят!
В какой-то момент ей вдруг сделалось по-настоящему страшно. Ужас преследуемого, которому на пятки наступает погоня. Что-то первобытное, засевшее в генах: беги! Беги!..
…А потом они все вместе – «друзья» и «враги» – сидели кружком на балконе замка, курили, мальчишки пили пиво, и им казалось, что они пьянеют. В центре кружка горел светильник на стальной треноге; Симон был преисполнен радости, радость распирала его, как тёплый воздух распирает шёлковые бока воздушного шара.
Симон с родителями приехал три года назад. Говорил уже практически без акцента – сказался лингвокурс при универе. Сейчас Симону было тринадцать; когда пришёл Пандем, он жил в африканской деревушке, наполовину смытой с лица земли жёлтым жадным наводнением. Его братья и сёстры, родные и двоюродные, многочисленные дядья, тётки и бабки гибли с голоду, тонули в размытой глине; его родители были на грани смерти, и сам трёхлетний Симон сидел на соломе с раздувшимся от голода животом…
– Ты домой не хочешь, Симон? Туда?
– Очень хочу. Очень. Через полгодика поедем. Так Пандем говорит.
Тем временем Пандем уже дважды намекал Иванке, что пора бы в постельку. Иванка ныла и выпрашивала по «две минутки»; слишком хорошо было вот так сидеть и ощущать себя героиней, ведь главным в сегодняшней битве стали, конечно же, Иванкин финт и Симонов прорыв…
Братья Михайловы поначалу чувствовали себя обманутыми и проигравшими – но вечер продолжался, они забыли обиду и принялись хвастаться, как обычно.
– А как я его! – выкрикивал Лёшка Михайлов, размахивая дымящейся сигаретой. – А он от меня… А я его!
«Всё, Иванна. Полдвенадцатого. Подъём».
И сразу же поднялся Симон:
– Пока, ребята… Надо.
Прочие засобирались тоже – некоторые даже испуганно, видимо, Пандем перестал с ними миндальничать; Иванка забросила за плечи рюкзак и вышла из замка под звёзды, и сразу же за ней вышел Лёшка Михайлов.
– Я тебя провожу? – полувопрос-полуутверждение.
– Зачем? – искренне удивилась Иванка. – Тебе же в другую сторону. Пандем заругается.
– Не заругается, – тихо сказал Лёшка. – Пошли… А то вдруг ты в канаву упадёшь.
Иванка засмеялась. «Пандем, он дурак?»
«Что ты обижаешь человека? Хочет пройтись перед сном, тебе что, жалко?»
– Ну ладно, – сказала она удивлённо.
Уже дома, в прихожей, она села на тумбочку, чтобы стянуть грязные ботинки – и вдруг замерла, глядя в тёмный потолок.
– Он в меня влюблён, что ли?
«Нет. Ему просто приятно с тобой пройтись».
– А почему?
«Потому что ты здорово придумала эту обманку, с Симоном. Он тебя зауважал».
– А раньше он меня не уважал, что ли?
«Подумай головой. Ему четырнадцать лет, а тебе нет двенадцати. Он считал тебя малявкой».
– Ах во-от ка-ак…
«Ну конечно. Теперь-то он так не считает».
Иванка улыбалась, глядя в потолок, забыв о ботинке и о сырых штанах, которые надо немедленно снять.
– Пандем… А можно я не буду сейчас спать, а порисую немножко? У меня вроде вдохновение прорезалось… А?
«Твоя мама считает, что я тебе потакаю».
– А ты скажи ей, что я уже сплю.
«Знаешь, что бывает с врунами?»
– Что?
«Шутки окончены, Иванна. Марш под душ – и в постель».
* * *
Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой комнатке. Всё здесь было ворсистым и мягким: ковёр, занавески, широкая постель; на бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и от фигурно разрезанных фруктов поднимался соответствующий моменту аромат.
После появления Пандема Костя не изменял жене почти три года – три долгих мучительных года, полных стыда и сомнений. Всё решилось после встречи с Агатой – той самой, что сидела сейчас напротив, пожёвывала комочек смолы из оранжевого пакета (оранжевый цвет на пачках сигарет и блоках жвачки предупреждал о возможном наркотическом действии) и блаженно щурилась на огонёк ароматической свечи.
Десять лет назад Агата была обыкновенной семнадцатилетней проституткой. Её звали Зойка, и она была уверена, что только тяжёлая жизнь и необходимость кормить себя привели её в это ужасное место – на панель.
Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него была Мышка, милейшая девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что он перегоняет машины, или находится в деловой командировке, или ещё что-то.
Пришёл Пандем, и необходимость зарабатывать на жизнь древнейшим способом отпала. Зойка-Агата поступила в какой-то техникум, но творческая учёба на благо человечества перестала занимать её уже на вторую неделю. Она пыталась стать танцовщицей, певицей, воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро надоедали ей, и с неожиданной тоской вспоминались те дни, когда в коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на обочине оживлённой трассы, ледяной ветер прохватывал её сквозь колготки-«сеточку» до самого нутра, а впереди была неизвестность: заплатят – не заплатят, изобьют – не изобьют…
Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его жизни наступила унылая «послепандемная» пора – физическая близость с женой была «обязанностью», хотя и «супружеской», а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!
Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном – но оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернётся домой, станет врать жене, а Пандем в это время будет слушать – и молчать? Его молчание будет, как крышка канализационного люка на плечах, Костины нервы не выдержат, он во всём признается Даше… А Даша…
Тем временем Зойка-Агата встретила старую приятельницу, с которой вместе когда-то мёрзли на обочине кольцевой. Приятельница была свежа и довольна жизнью; за те несколько лет, что они не виделись, приятельница выучилась играть на лютне и петь, танцевать этнографические танцы, составлять букеты, сервировать стол, вязать языком морские узлы, вести утончённые беседы, и ещё много чему выучилась. Теперь она работала на дому, привечала чистых и вежливых клиентов, творчески трудилась на благо человечества и была совершенно довольна жизнью.