— Не смеши мои сандалии, — фыркает Лифтер. — Ты ничего не боишься. Я видел.
— Ты ничего не боишься, — эхом отзывается Алекс. — Ты спасла нам жизнь. И не только нам. Ты прошла огонь и воду. Сильнее тебя я вообще никого не знаю! В тебе дикой энергии больше, чем во всем этом диком лесу!
Опять. Я берусь за голову.
— Лана? — тихо спрашивает Мавр.
Тогда я рассказываю им свой план. Пересказывая при этом слова Головача и Хозяина.
Они смотрят непонимающе. Девочка тихо стонет во сне, Перепелка кладет ей руку на лоб.
— В тот раз стихии взбунтовались, — говорю я. — Дали слишком много… энергии сразу. Так вот, бросить на распадатель сразу много энергии… очень много. Он, может быть, захлебнется. И Завод… не остановится, но переродится. Что-то изменится там, где ничего нельзя изменить. Но для этого, ребята, я должна идти на распадатель. Сама.
День клонится к вечеру. Над нашими головами сонно курлычет голубка. Мои друзья молчат. Смотрят на меня.
— Вот и все, — говорю очень тихо. — Выходит, нет другого пути. Ни для меня. Ни для кого.
— Что за синтепон! — очень громко говорит Лифтер, так что мальчик вздрагивает и просыпается.
— Это не синтепон, — глухо говорит Мавр. — Ты уверена, что это сработает?
Я сглатываю комок в горле. Мотаю головой:
— Я не уверена. Но это… мне кажется… должно сработать.
— Тогда я пойду с тобой, — резко, даже зло говорит Мавр.
Перепелка содрогается, будто ее коснулись раскаленным железом.
Я закрываю глаза. И в наступившей для меня темноте слышу голос Алекса:
— Если это сработает, то я тоже пойду. Я дикий уже много лет, кто скажет, что во мне мало энергии, горло перегрызу.
— Послушайте, — слабо говорит Перепелка. — Это безумие… И как вы… как мы войдем на Завод?
— Ты не пойдешь. Ты будешь с детьми.
— Мы тоже пойдем, — говорит мальчик.
Я скручиваю фигу и сую ему под нос.
— Кто-то должен остаться, ты понял? Кто-нибудь дикий должен остаться!
— Как мы войдем на Завод? — нервно переспрашивает Лифтер. — Мы не войдем! Ты сама говорила…
— Я знаю, как войти, — говорю. Внутри у меня пусто, спокойно и удивительно легко. — Я знаю.
Темнеет, когда мы входим в поселок. Мои спутники растерянно вертят головами, я же иду прямо к центральной площади и бью в набат — по праву Царь-матери. В конце концов, это звание у меня никто не отбирал.
Хлопают двери и ставни. Громко перешептываются люди, мужчины и женщины. На сердце становится легче, когда вижу, что они уцелели: братья, сестры, родители и дети тех, кого я увела на погибель. Они сбегаются на звук набата, на зов бегущей по селу новости. Не решаются подойти — замирают поодаль, глядя на меня, как на привидение.
У меня за спиной тесная группка. Огромный мускулистый Алекс небрежно придерживает разрядник — дулом в землю. Перепелка, прищурившись, разглядывает людей-волков. Мавр стоит справа от меня, Лешка слева. Лифтер прикрывает тыл.
Почти совсем стемнело.
— Зажгите огонь, — говорю властно.
Приносят факелы. В свете их вижу Ярого, и у меня падает сердце. Он стоит в толпе, в самой глубине, и за руку его держится… Да, я не ошиблась. Это Безымянная, и она беременна.
Тем лучше, думаю я. Еще одна оборванная нить. Еще один шаг к свободе.
— Мы из города, — говорю глухо. — Завтра мы остановим Завод. То есть не остановим, а… — Я не знаю, как объяснить, и потому запинаюсь.
— Откуда ты взялась? — резко спрашивает Безымянная. — У тебя хватило совести прийти сюда с того света? Где наши братья, ты, Царь-мачеха?!
— Ваши братья мертвы, — говорю я. И опять запинаюсь.
Толпа гудит.
Мавр делает шаг вперед — поджарый, хищный, безжалостный.
— Нам не нужно ваше одобрение, — его голос разом обрывает все разговоры в толпе. — Нам нужны от вас… эти, как их. Трембиты. Барабаны. Бубны. Все, что призывает дождь и гром.
Воцаряется тишина. Слышно, как шумит лес на далеких горах.
Перепелка крепче обнимает детей.
— И поесть, — тихо говорит девочка.
Разводим костер в стороне от поселка, рядом с брошенной норой Головача. Я не решаюсь туда войти.
— Ты должна остаться, — в сотый раз говорю Перепелке. Хотя она давно уже согласилась: мысль о том, чтобы бросить детей одних среди враждебных людей-волков, сводит ее с ума.
Из поселка прибегают, лопаясь от любопытства, подростки; я едва узнаю их, так они выросли. Приносят барабаны, бубны и пару трембит. Мало. С тех пор, как мастер Ясь не вернулся с завода, трембиты делает его старуха, но она почти слепая и не может много работать…
Несколько недель назад механические слуги Завода разорили пастбище в горах — захватили пастухов, троих парней из рода Рогача, и утащили с собой. Но в поселке чудищ не видели.
После неудачного похода на Завод три рода долго не могли опомниться. По всем горам летал плач невидимой трембиты. Царь-матери нет, и праотцовские законы пошатнулись. Безымянная, вопреки запрету, взяла себе мужа, да не из последних — Ярого. У них будет ребенок.
Лето было урожайным. Дичи полно. Кабы не это, неизвестно, что было бы с тремя родами. А так — живут помаленьку. В каждом роду — свой предводитель, а вместе сходятся разве что на свадьбах. Но свадеб мало в этом году — лучшие-то парни полегли…
— Неужели, Царь-мать, ты пойдешь опять на Завод? — с восторгом спрашивает чернявый парнишка с голубыми, как у Головача, глазами. — Не страшно?
Еле удерживаюсь, чтобы не вздрогнуть от того, как он меня назвал: Царь-мать… Царь-мачеха…
— Пойду. И на этот раз у нас получится, вот увидишь.
Он кивает. Ему, как и его приятелям, очень хочется расспросить пришельцев о жизни в городе, но они боятся подступиться.
Наконец подростки с неохотой уходят. Лифтер чуть ли не впервые в жизни греет руки у настоящего огня, на лице у него — недоверчивая полуулыбка. Мавр и Алекс спят. Перепелка сидит у изголовья мужа, мне неловко смотреть ей в глаза. Ложусь на спину и смотрю на звезды.
Пощади их, говорил Хозяин.
Но ведь если бы не они… я и сама бы не решилась. И, что бы там я ни говорила мальчишке-волчонку, мне страшно. Я даже не знаю, чего боюсь сильнее: смерти или поражения.
Там, на мембране, всего лишь танец… Это ведь не больно?
Под утро земля берется инеем. Трава, еще вчера зеленая, разом жухнет. Желтые листья, вчера украшавшие лес, теперь лежат под ногами лимонно-бурым ковром. Небо ясное. Поздняя осень. Ждать грозы в такой день — по меньшей мере безумие.