Тем временем кудрявая барышня, бесшумно пробиравшаяся сквозь чащу деревянных кресел, достигла наконец режиссерского столика и склонилась над ухом повелителя блондинок. Негромкое извиняющееся бормотание; Павла смотрела, как Кович оборачивается. Медленно, будто опасаясь увидеть за спиной налогового инспектора.
Она не видела его лица. За спиной его горела лампочка.
– Здрасьте, – сказала она черному силуэту.
Человек за столиком встал; блондинка, которая уже секунды две как прекратила танец, переводила теперь дыхание, не сводя с Ковича преданных вопросительных глаз.
– Дин, – уронил Кович себе под нос.
Из-за ширмы выглянул какой-то бесцветный, пегий парнишка лет, похоже, сорока.
– Пройди со вторым составом… Замечания потом.
Пегий парнишка кивнул; толстячок облегченно поднялся с колен, блондинка принялась изучать зацепку на телесного цвета лосинах, из-за ширм выскользнули двое парней и девушка, а ряды деревянных кресел закачались – из разных мест репетиционного зала выбирались, по-видимому, актеры второго состава.
– Привет, Павла.
Кович стоял рядом – Павла почувствовала исходящий от него запах. Устоявшийся, многократный, многослойный запах кофе.
Позавчера вечером – вернее, ночью, когда Тритан провожал Павлу домой после беседы с Ковичем – она не удержалась и спросила:
– А что за легенда вдохновила Вечного Драматурга на эту, как ее… «Последнюю ночь»?
– «Первую ночь», – поправил Тритан рассеяно.
Павла покраснела – по счастью, было темно.
– Не удивительно, что вы не знаете, – Тритан совершенно верно истолковал ее заминку. – Это откровенно слабая пьеса… ранняя пьеса великого человека. Не пользуется популярностью… на мой взгляд, заслуженно. А легенда… что легенда. Некие влюбленные поженились – и в первую же брачную ночь оба угодили в Пещеру, встретились, и жена-саажиха задрала мужа-схруля… С тем чтобы проснуться утром около мертвого тела.
Холодный ночной ветер нырнул Павле под курточку; она поежилась и крепче ухватилась за локоть Тритана.
– А Вечный Драматург, который в ту пору не был Вечным, а был, скорее всего, просто сопливым мальчишкой-подмастерьем – он представил всю эту историю как мелодраму. Будто молодые супруги узнали друг друга в Пещере… И саажиха отказалась от трапезы. Вот это самое и имел в виду ваш Кович.
– Он не мой, – сказала Павла почти обиженно. – Что мне за дело до него…
– Но вы ведь с ним работаете? – удивился Тритан. – передача-то будет?..
– Передача-то будет, Павла? – Кович раскрыл окно, впуская в кабинет отдаленный шум улицы.
– Будет, – Павла решила не садиться, подчеркивая тем самым краткость своего визита. – В будущий четверг. Завтра запись… Мне велели договориться насчет интервью.
– А вы? – Кович уселся за стол, бездумно провел взглядом по пестрой сетке календаря за Павлиной спиной.
– А что я? – она начинала злиться.
– Ну, договаривайтесь, – Кович уставился ей прямо в глаза. Павла слышала, что примерно так тестируют глупых девчонок при поступлении в театральный: «Представьте, что я ваш шеф. Упросите меня дать вам отпуск».
– А чего договариваться, – Павла отвернулась. – Согласитесь – хорошо… завтра приедет съемочная группа. Не согласитесь – так и будет…
Кович полез в ящик стола. Вытащил красный маркер, коробку из-под синей туши, перочинный нож; бездумно разложил перед собой, будто решившись открыть в своем кабинете маленькую торговую точку. Филиал канцелярской барахолки.
– Павла… Вам вчерашний спектакль… Черт, это было позавчера… Вы сказали, что вам нравиться – соврали?
– Я не театровед, – сказала Павла сухо. – Чего вы от меня хотите? Интервью будет брать собственноручно господин Мырель…
– Плевал я на господина Мыреля, – сказал Кович задумчиво. – А вот ваш господин Тритан Тодин меня беспокоит. Это очень сложный… гм… человек. Не стоило с ним связываться.
Нет, ну какая наглость!..
Несколько секунд Павла обдумывала ответ. Замечательную хлесткую отповедь, которая расставила бы все по своим местам и навек отучила Рамана Ковича совать свои режиссерские руки в драматургию Павлиной судьбы. Тоже мне, гений…
– Я так и знал, что вы неправильно поймете, – сказал Кович грустно. – Ладно… Дело ваше. Прошу прощения.
Павла царственно наклонила голову:
– Что ж, я могу идти?
Кович снял колпачок с маркера, осторожно потрогал пальцем широкий, как ленточка, стержень:
– Да я, в общем-то… Если вам нечего мне сказать – конечно, до свидания…
Она шагнула к двери. Замешкалась – кажется, она снова забыла о чем-то важном. Ах да…
– Так как насчет интервью?
– Интервью, – тупо повторил Кович, обращаясь к маркеру. – Как вам, Павла, такая тема для интервью… Образы Пещеры, преломленные человеческой фантазией?.. Нет, не отвечайте. Ваше лицо красноречивее любых слов…
Павла проглотила слюну. Кович не смотрел на нее – поднялся, подошел к окну, сел на низкий подоконник, Павла испугалась, что сейчас он выбросится вниз.
– Скажите, Павла… С вами больше не случалось… Как тогда, с машиной? Никто вашей жизни не угрожал?..
Павла молчала – но Ковичу, оказывается, ничего не стоило вести диалог и с совершенно немым собеседником.
– Вижу… По лицу вижу – что-то было. Один раз? Сколько? Что, опять случайность, да?..
– Случайность, – сказала она глухо. – Вам-то что…
– Ничего… – Кович пожал плечами, глядя куда-то вниз, за окно. – Ага… Вот и Дин распустил ребят с репетиции. Паршиво, надо сказать, идет пьеска…
– Бывает, – сказала Павла, только чтобы что-нибудь сказать.
– Павла, – Кович обернулся от окна, лицо его было холодным и жестким. – С тобой случалось, глядя на человека, задумываться: а кто он в Пещере?..
– Нет, – сказала Павла быстро. Запнулась, подумала, выдавила через силу: – Что-то… наверное да, но…
– А со мной постоянно, – Кович раздраженно убрал со лба растрепанные ветром волосы. – Теперь постоянно. Вот смотрю на господина Тритана Тодина… Кто он в Пещере, Павла, как вы думаете?
Внизу, у служебного входа, громко говорили, смеялись, дудели в какую-то дудку вырвавшиеся с репетиции молодые актеры. В дверь робко постучали.
– Занят! – рявкнул Кович от окна; с той стороны двери, по-видимому, отшатнулись, и даже голоса внизу как-то растеряно примолкли.
– А зачем об это задумываться? – спросила Павла, глядя в синий лоскуток весеннего неба за окном.
– Само приходит, – Кович поморщился. – И рад бы, да… Ты не удивляйся, что я обо всем этом говорю с тобой. Ты меня, видишь ли, можешь понять, потому что на собственной шкуре…