Он запнулся.
– Понимаю, – отозвалась Павла тихо. И добавила, неожиданно для себя:
– «Первая ночь» – действительно слабая пьеса?
Кович нахмурился:
– Ну, как сказать… А с чего ты взяла, что она слабая?
Павла промолчала – но Ковичу и не нужен был ответ.
– А, это мнение господина Тритана Тодина… – констатировал он равнодушно.
Павла обозлилась:
– А своего у меня нет – я не читала…
– Да? – Кович неожиданно воодушевился. – У меня дома… Короче, хочешь, дам почитать?..
* * *
Сочетания и перестановки – Павла едва успевала уследить за меняющимся на экране изображением.
Она сидела, опутанная датчиками, послушно ловя знакомые ассоциации среди меняющихся на экране абстрактных картинок; шел третий час в лаборатории, Тритан не уставал, а ей неудобно было просить его о передышке.
Сегодня он показал ей ее собственное генеалогическое древо, составленное до восьмого поколения предков. Павле трудно было вообразить, сколько архивной работы за этим деревом стояло, она долго и восторженно перечитывала имена предков, погружавшие ее в глубину времен; она была поражена и благодарна – а потому честно и подробно, не выказывая раздражения, отвечала на бесчисленное множество вопросов, половина из которых были настолько интимными, что задавать их вслух казалось нескромным.
Она рассказывала о детстве. Она с трудом рассказывала о трагической гибели родителей, о страхах, о Стефане; она отвечала на вопросы о школе, любимой пище, стуле и мочеиспускании, пристрастиях, увлечениях и первой менструации. После напряженного двухчасового допроса голова ее сделалась, как мяч, и тогда Тритан усадил ее перед экраном, и она смотрела, еле шевеля губами:
– Кошка… Гриб… Гроза… Дым над костром… Амеба под микроскопом… Гвоздь… Ой…
Она отпрянула и зажмурилась; расплывавшаяся на экране клякса вдруг показалась ей до одури страшной. Она даже попыталась вскочить с кресла – но вовремя опомнилась, искоса взглянула на Тритана, ощутила свою глупость, усталость, бездарность…
Тритан смотрел угрюмо и без улыбки – Павла подумала, что ее дурацкое поведение здорово спутало ему карты.
– Что случилось, Павла?
– Ничего, – она хотела улыбнуться, но не смогла.
– Страшно?
– Померещилось.
Тритан сдвинул вниз какой-то рычаг – экран погас; Павла, закусив губу, поднялась с кресла – и тут же осела вновь. Головокружение. И почему-то – тупая зубная боль.
Тритан смотрел, и в его взгляде не было привычной рассеянности.
– Извините, – сказала Павла шепотом.
Тритан встал, в два шага преодолел разделявшее их расстояние, опустился на подлокотник кресла и взял Павлу за лицо.
Она дернулась было – но тут же и замерла; теплая ладонь лежала наискосок, от подбородка к виску, и подушечки пальцев безошибочно отыскали прыгающую под кожей жилку.
– Легче? – спросил Тритан, едва разжимая губы.
Павла утвердительно опустила веки.
– Павла… Это вы меня, пожалуйста, извините.
– За что?..
Он осторожно провел ладонью по ее щеке. Помедлил, будто не решаясь коснуться снова; даже на расстоянии Павла чувствовала тепло его ладони. Тепло… и еще что-то. Едва ощутимое покалывание.
– За что извинить, Тритан?..
Он отвел ладонь от ее лица. Поднялся; Павла пыталась поймать его взгляд – но Тритан старательно смотрел в сторону.
– Я… совсем вас доконал. Думаю, стоит отдохнуть… Я тоже, признаться, устал, – он улыбнулся не своей, странно вымученной улыбкой. – Я вам… позвоню.
Павле показалось, что он колеблется. Мимолетно, мгновенно, чуть-чуть.
Он проводил ее до выхода – в молчании, и только в самом низу широкой, обсаженной фикусами лестницы вдруг коснулся ее рукава:
– Я огорчил вас, Павла?
– Нет, – соврала она, изображая беспечность. Тритан грустно покачал головой:
– Огорчил…
И осторожно взял ее за запястье; Павла удивилась, ощутив прикосновение металла.
– Вот, давно хотел, но как-то случая не было… Может быть…
Павла смотрела на свою руку; на запястье тускло поблескивал браслет белого металла, с чеканным узором, с островками темных шлифованных камней.
– Это мне?.. – она тут же устыдилась традиционно-кокетливого вопроса.
Тритан смотрел без улыбки. Странно смотрел; ей показалось, что сейчас он снова попросит прощения. Непонятно за что.
– Мне будет приятно, Павла… Если эта вещь принесет вам радость.
Они стояли посреди широкого холла – наедине, если не считать фикусов; Павла смятенно решала, как следует высказать благодарность. Потому что она действительно была сейчас благодарна – не столько за браслет, сколько за интонацию. За странное выражение зеленых глаз.
И она нашла, как отблагодарить.
У Тритана была твердая горячая щека. Ее губам сделалось жарко.
* * *
Интервью Ковича походило на поединок – Раздолбеж спрашивал об одном, глава Психологической драмы желал отвечать совершенно о третьем. Время от времени Кович требовал выключить камеру, и тогда в тесном кабинете закипал жаркий, на грани ругани спор – о чем угодно, о театре, о приютах для бездомных собак, о запрещении варварских видов спорта, о женщинах… Павла без дела дожидалась в углу, и от скуки ее спасал только браслет, подаренный Тританом.
Сегодня вечером ее раз десять завистливо спросили: откуда? Павла молчала и загадочно улыбалась; браслет удобно обхватывал руку, Павле порой казалось, что он теплый не от ее тела, от собственного тепла, что он живой, что он греет…
На часах было около одиннадцати, когда Раздолбеж, красный, но вполне довольный, поблагодарил «любезного господина Ковича» и отпустил Павлу домой; оператор уже тащил камеру в машину – с таким важным и в то же время вороватым видом, как будто на плече у него была свежеукраденная невеста.
– Подвезете? – спросила Павла у водителя, все это время сидевшего над решением одного-единственного простенького кроссворда.
Водитель поморщился, взглянув на часы:
– До перекрестка…
Павла согласилась.
Громада театра пустела, свет гас; Павла стояла на кромке тротуара, перед раскрытой дверцей машины, и с облегчением думала, что на этом ее служебные дела с господином Ковичем закончены. Навсегда, надо полагать, потому что вряд ли свирепый сааг когда-нибудь отыщет ее след в Пещере… Проще найти одинокую волосинку в ворохе спутанных ниток…
Она посмотрела в сторону служебного входа – и невольно, неожиданно даже для самой себя подняла голову.