– Пусть школа разбирается… Итого?
– Всего по двум участкам семь отказников. Этого ненормального из пятой квартиры уже забрали, я позвонил. Дама с воспалением, два пацана, старый хрыч из тридцать «а», помереть, грит, хочу спокойно.
– Блин…
– Ага… Спокойно, грю, не выйдет, дедуля… И одна парочка закосила, сирены, говорят, не слыхали. Мужик и баба, из постели их вытащили, ну ясно – услышишь тут! – Голос похабно хихикнул. – Эти, правда, отказываться не стали, ноги в руки – и побегли, как миленькие…
– Так что ты мне отчетность портишь?! Пять отказников, пять, этих лопухов я попугаю, а в сводку ты их не вноси. Все?
– Все… Пятьдесят семь человек из списков отсутствуют – в отпуске, в командировке, не вернулись с работы. Надо было попозже сигналить.
– Как нам командуют, так мы сигналим.
– Да… Слушай, тут дама с пацаном под сирену проходили, а в списках случайников их не было.
– Что за дама с пацаном? Местные?
– Нет, в списках их нет. Случайники. Прохожие. Куда они могли деваться?
– Успели, стало быть.
– Не. Не успели. Темно, зараза…
– Я ж тебе машину пригнал.
– Ага… пусть посветят по палисадникам. Может, они на дурнячка сховались где-то.
Максимов инстинктивно вжался в камень, подальше от бойницы. Лидка и сама напряглась. Нещадно мерзли пальцы ног в слишком тонких сапогах.
Снова заурчал мотор. Снег заискрился, будто под солнцем. Через секунду в башенке стало светло как днем. Лидка увидела огромные глаза Максимова и капельки пота на его лбу. В такой-то холод.
– По палисадничкам, по щелям, вон там в подворотню… и за трубой… Так.
– Один умелец в канализационном люке прятался…
– …Так едем или нет?
– Ща, подожди… куда они, суки…
– …Надо сперва машину пригонять, а потом сирену давать.
– Тогда все, как прожектор увидят, из домов разбегаться начнут…
Громко заржали несколько голосов. А ведь среди них может быть и папа Антонины Дрозд, подумалось Лидке, и рубашка сразу же прилипла к спине. Он совершенно естественно может среди них оказаться. Вот было бы ему… вот удача…
– Слушай, эта фиговина каменная, башня, что ли, торчит тут, как хрен, развернуться не дает. Давно хочу сказать, посигналь наверх, чтобы дали дозволение на снос.
Белый луч ударил в бойницы. Лидка видела, как расширились зрачки Максимова. И как он вжался в каменную стену, отворачивая лицо от беспощадного света.
– Вспомню – посигналю… Ладно, я поехал. У меня еще три сирены сегодня по плану.
Прожектор ушел. Сделалось темно.
Налетел ветер. В узких бойницах заплясали снежинки, холод прошелся по всей башне, от основания и до жестяного купола.
– С-с-с… Ш-ш-ш… паек дадут… поделишься?
– Дождешься от них… Ш-ш-ш…
– Бывай…
– С-с-с…
Рев мотора.
Прожектор погас совсем, и темнота сделалась совершенно непроницаемой. Не светилось ни одно окно. Страшно.
Максимов подался вперед, и она ухом ощутила его щекочущее дыхание.
– А если… они остались… следить?
– Темно, – сказала Лидка шепотом. – Сейчас пойдут прохожие, ну и те, кто с работы еще не пришли… И тогда мы выйдем, в темноте. Кто что докажет?
– Вы храбрая, – сказал Максимов еле слышно.
Она усмехнулась:
– Я трусливая… Твоя мать не волнуется?
Парень поерзал на скамейке.
– Она… знает же, что я могу в облаву… то есть в тревогу попасть. То есть она волнуется, конечно…
– Посидим еще минут пятнадцать и пойдем… Пообещай мне, Артем.
– Что?
– Пообещай, что сам ты НИКОГДА не будешь так делать.
Новый порыв ветра заставил обоих поежится. Лидка терла ладони в перчатках, но пальцы не желали согреваться, а только еще больше замерзали.
– Потому что… люди должны честно тренироваться? – спросил Максимов так тихо, что Лидка скорее догадалась, нежели расслышала.
Теперь, когда глаза отвыкали от света, можно было различить очертания бойниц. И хлопья летящего снега. И одинокую звезду в разрыве снеговых туч.
– Потому что тебя поймают, дурачок.
Он вздохнул с таким облегчением, что даже сквозь вой ветра Лидка расслышала его вздох.
– Я так и… но меня не поймают!
– Поймают. Обещай, что не будешь. Иначе завалю на контрольной.
Он неуверенно помолчал.
– Знаете… я больше не боюсь контрольных.
– Хорошо. А по моей личной просьбе?
Он помолчал еще.
– Хорошо. Обещаю.
В темноте они пожали друг другу руки, и Лидка поняла, что пальцы Максимова едва сгибаются.
– Так дело не пойдет…
Еще минут десять терпеть. Она стянула с него тонкие перчатки из фальшивой кожи и принялась растирать его руки снегом – свои и его. Согрелась. Снег таял, стекал с красных, распухших, горячих ладоней.
– Как уши?
– Пока не надо…
– Еще пять минут. Сейчас выходим.
Она очень давно никого не КАСАЛАСЬ. Мимолетные объятия с мамой, дружеские рукопожатия Тимура – не то…
Пришла и утвердилась давняя, запретная мысль: это мог быть мой сын. Лидка поняла, что, не прогнав этой мысли, она навсегда испортит этот вечер и этот день. И по-настоящему возненавидит Артема Максимова.
«Это НЕ МОГ быть мой сын!»
– Э, да у тебя нос отмерз, – сказала она небрежно. Притянула его к себе – он не очень сопротивлялся – и губами отыскала губы.
Поцелуй на морозе – удовольствие экзотическое. Впрочем, она не собиралась развращать Максимова, ей важно было застолбить, что он НЕ СЫН ей.
А он ответил. Он, оказывается, прекрасно умел целоваться. Все наговаривают на современную молодежь, что она, мол, ленива и закомплексована.
Лидка выгнулась дугой. Давно забытое ощущение.
Господи… Нарвалась. Сама. Нарвалась.
Она обняла его за плечи – поверх детского пальтишка.
В окошко-бойницу заглядывала звезда. Уже и не одна; небо постепенно очищалось, снег перестал, но ветер усиливался.
Он заболел бронхитом и месяц не показывался в школе. Для Лидки это был долгий, как жизнь, счастливый и тяжелый месяц.
В крошечной квартирке, которую она снимала вот уже несколько лет, царили смятение и беспорядок.