Нюта между тем продолжала предаваться отчаянию, забившись в уголок дивана:
– Я не могу… не могу… – всхлип! – измениться-а-а… – на диванную подушку упали первые соленые капли.
Стю перестала разглядывать потолок и перевела взгляд на подругу.
– Можешь! – уверенно возразила она. – Я же вижу, что можешь! Ты уже изменилась!
Нюта перестала рыдать и ожесточенно дернула себя за красную прядку:
– Это все – ерунда! Внешность! Оболочка! А внутри я как была чукчей, так и остала-а-ась…
– Ну, допустим, ты не чукча. Чукча – это Абрамович.
– Какой еще Абрамович? – От неожиданности Нюта перестала хлюпать носом и подозрительно уставилась на Стю.
– Губернатор Чукотки, – любезно пояснила подруга, которая, в отличие от Нюты, смотрела иногда вечерние новости.
– Гонишь, да? Разве может быть у чукчи такая фамилия? Тем более – у губернатора Чукотки?
– Не-а, не гоню. – Стю глянула на подругу с превосходством. – Он не чукча, он олигарх.
– Ой! – Нюта подскочила на диване. – У нас же на кухне этот сидит, которого ты привела… олигархов сын! Что ж мы его одного-то оставили?!
– Не бойся, чайник не сопрет! – развеселилась подруга.
Нюта замахала руками:
– Неудобно! Бросили человека одного!
– Ниче! Успеем еще потусоваться…
Но Нюта, которая вообще-то была вежливой девочкой, спрыгнула с дивана. В душе ее шевельнулась незнакомая доселе жалость к олигархам. А вдруг у этого отец тоже губернатор? Этот… хозяин тайги? И сидит бедный (вернее, богатый) парень целое лето в тайге или в тундре. А там сплошь комары, и зима девять месяцев в году. А она-то думала, что олигархи все больше на Канарских островах живут, где климат подходящий.
Шмяк!
Ее остановила подушка, брошенная умелой рукой.
– Эй ты, чукча! Ты в зеркало на себя глянь! Напугаешь бедного парнишку.
Нюта молча вернулась на диван и снова забилась в угол. А потом еще уткнулась носом в спинку. Как она могла забыть про опухший нос?! С таким личиком к гостям не выходят.
– Так! – Стю уселась на пол, подмяв под себя многострадальную подушку. – Сына олигархова пока оставим в покое. Подождет. Кухня – не Чукотка, выживет как-нибудь. Холодильник есть, не помрет с голоду. Он вообще парень терпеливый… А теперь давай, выкладывай!
– Чего выкладывать? – буркнула Нюта в недра дивана.
– Все выкладывай! Прическу сделала? Сделала. Бешеную морковку купила? Купила, – тут Стю уважительно покосилась на оранжевые джинсы. – В телефон ревела? Ревела. Чукчей себя называла? Называла. Он не-о-бы-кно-вен-ный… – ехидно пропела она, – как трактор здо-ро-вен-ный…
– Перестань! – Нюта оторвалась от дивана. Очевидно, Стю этого и добивалась.
– Эй, подруга! – голос у нее потеплел. – Ты посмотри на себя! Ты просто девушка-мечта! Все на месте. Джинсы на попе не треснули. Откуда слезы?
– Ну, он…
– Необыкновенный, – совершенно серьезно подхватила Стю.
– Ну да, да! А я…
– Обыкновенная, – закончила за нее подруга.
Нюта уныло покивала головой.
– Точно! Ничего не изменилось, понимаешь? Да на меня хоть что надень, я все равно останусь такой же. Обычной. Я не меняюсь! – воскликнула она с отчаянием. – А я хотела измениться!
– Ага! То есть снаружи ты изменилась, а внутри – нет?
Нюта вздохнула жалобно. Стю покосилась на нее с легким опасением – не собирается ли снова зареветь – и продолжала:
– А раз ты внутри не поменялась…
– То все останется как прежде! – выпалила Нюта. – Я никогда – никогда! – не смогу к нему подойти! Я никогда, никогда…
– Стоп, стоп! – Стю устроилась на подушке поудобней. – Никогда не говори никогда. Тебе просто надо дальше меняться.
Нюта уныло покачала головой:
– Налысо побриться, что ли?
– Балда! – Стю ласково постучала себя согнутым пальцем по лбу. – Изнутри надо меняться, изнутри!
– Это как?
– Попой об косяк! Надо стать другим человеком. Мозги надо менять, мозги!
Нюта хотела спросить, как же ей поменять мозги – не голову же откручивать, верно? – но тут подруга, отбросив подушку, вскочила на ноги:
– Я уже все придумала! Все нашла!
– Что? – испугалась Нюта. По спине пробежал холодок. Будто дунуло откуда-то ледяным сквознячком.
– Сейчас быстренько смываешь последствия мировой скорби и айда со мной…
– Куда? – прошептала Нюта.
Стю наклонилась совсем близко, и Нюта невольно вжалась в самый уголок дивана. Глаза у подруги отливали зеленью, как у рыси.
– Туда, где меняют тела и ду-уши… – таинственно выдохнула она.
Анюта Иволгина была тихой девочкой, любившей четыре вещи на свете – книги, рисование, группу «Сплин» и собак. Ну еще тяжелые чудовищные ботинки на тракторной подошве (не считая, конечно, родителей и родного города).
Нюта могла часами черкать в маленьком блокноте для набросков, который вечно торчал у нее из кармана (даже на дискотеке, вот умора). Или читать. Читала она везде – дома, на улице, в школе.
Но, в отличие от других начитанных тихонь, она не была зубрилкой или отличницей. Она была странной. Странной – потому что любила гулять одна, не боялась темноты, не болтала бесконечно о шмотках, не кричала игриво парням на улице: «Эй, уроды! Куда намылились?» Она вообще парней не замечала.
Девчонки побойчей и попроще, завидев ее, иногда крутили пальцем у виска и презрительно шептали: «С прибабахом!»
Прибабах прибабахом, а в глаза Нюте такое говорить никто не решался. В ответ можно было и рюкзаком схлопотать по шее. Начитанная тихоня вовсе не была безобидной. Если к ней цеплялись – вполне могла дать отпор. Что только добавляло ей странности, по мнению окружающих.
Почему же она не была отличницей или зубрилой? Потому что, несмотря на чудовищное количество прочитанных книг, к учебе особо не тянулась. Что толку учиться на одни пятерки? Скукота! Кому они нужны, пятерки-то эти? Родителям? Так ее родители, замордованные работой, в дневник заглядывали четыре раза в году. Они твердо знали, что дочка их не подведет, двоек не нахватает, на второй год не останется.
А сама Нюта предпочитала на уроках предаваться мечтам и размышлениям. Из-за чего частенько отвечала невпопад, вызывая законное раздражение учителей.
Оживала она только на любимых предметах – на истории и литературе. Но и там порой упрямо спорила с учителями (а учителя жуть как этого не любят). В общем, без особого труда училась на четверки, иногда скатываясь на тройки (лень, знаете ли). Но и тройки ее не расстраивали.