Что тут поделаешь! Стиснул зубы Жизномир и выступил из строя дружины, и те сомкнулись за ним – пустого места как не бывало. Вот он бросил щит и взял протянутый кем-то топор. И пошёл вперёд, чуть пригнувшись и зубы показывая, как в судороге, – враг страшный!.. И мне на миг показалось – не на Гуннара идёт, на меня!..
Асмунд, не сдержавшись, сказал громко по-урмански:
– Тебе, Гуннар, не драться бы сегодня, а под одеялом лежать. Разреши, я за тебя встану!
Гуннар повёл углом рта и ответил почти весело:
– Нет, побратим. Меня здесь, как жениха на свадьбе, заменить некому!
Тут он расстегнул чехол и вытащил из него секиру. Тусклое лезвие-полумесяц вобрало в себя холодный свет дня… Гуннар не замахнулся, не закричал – просто скинул плащ и стоял, держа топор в опущенной руке… Но так как-то стоял, что у меня мурашки пробежали по телу!
Когда они сошлись вплотную и встали грудь в грудь, Найдёнка вздрогнула и прижалась к Добрыне, пряча лицо. Он обнял её, стал гладить по голове, по так и не состриженной косе. Она не плакала, только дрожала вся, как в ознобе. Я видел.
Страшно рубились они – Гуннар Сварт и Жизномир! Но все мы видели, что с Гуннаром творилось худое. Дважды он захлебывался кашлем и даже отскакивал на несколько шагов назад, давая себе передышку. И оба раза Жизномир кидался зверем – прикончить. И я стискивал кулаки, потому что казалось – ещё чуть, и лежать, лежать северянину на холодном речном льду! А Жизномир добром замирится с моим кожемякой. И, может, даже в дом к себе его позовёт жить, всё-таки родня…
Но Гуннара выручало великое умение, о котором мы с Добрыней ведали не понаслышке, а показывал ли он его Жизномиру – Даждьбог весть! Гуннар Сварт змеем уходил из-под топора, и глаза у него всё время были уверенные, спокойные. Я видел. Он только побледнел – сильно, будто от страха. А ведь его, Гуннара, не так-то просто было испугать. Или, может, привиделось?
…А потом он неожиданно перестал уворачиваться и наградил Жизномира таким ударом, что тот едва устоял. Тяжко лязгнули топоры, и с трудом выдержали топорища!
Видал я славных бойцов, но чтобы дрались, как Гуннар тогда, – ни разу ещё. Отдавал всё, сжигал себя без остатка, и тут-то я понял, почему те корелы весной не взяли ни корабельного сарая, ни корабля. Потому что это Гуннар Сварт их защищал!..
Жизномир так и не смог коснуться его оружием. Никто не уследил, как это он оказался вдруг на льду, и его секира полетела прочь, шурша и кружась… Князь Рюрик поднялся со скамьи, но вмешиваться не стал. Даже ему, князю, не с руки встревать, когда судит свой суд суровый Перун!
Жизномир ещё попытался спастись, отползти, упираясь в лёд здоровой рукой. Но далеко не уполз: сбил с него шелом урманский топор. И тогда-то Жизномир выдал всю истину, закричав в смертной истоме:
– Я тебе девку отдать хотел!.. Тебе!..
Гуннар Сварт ничего ему не ответил. Лишь ощерился лесным волком. И не остановил удара – даже не задержал.
Вот как она аукнулась на том льду, Добрынина свадебная клятва, вот как рассудили справедливые Боги и родительница-река!..
…Гуннар шёл к Добрыне, держа секиру в руке, и все видели, что он шатался. Добрыня твёрдо шагнул навстречу: говорить так говорить, драться так драться! Бедная Найдёнка совсем поникла, я обхватил её, беспомощную, и почувствовал себя взрослым мужем, ей защитником.
Гуннар остановился перед Добрыней, посмотрел ему в лицо. Мне не привиделось: взаправду был белый весь, как снег тающий, лишь глаза светились по-прежнему.
– Шурина твоего я убил, – сказал он негромко. И усмехнулся кривой усмешкой: – Месть мстить захочешь, сойдёмся с тобой в другой раз. Ныне у меня раны вроде открылись…
Вот так молвил и начал валиться, медленно, навзничь, сквозь редкий кружившийся снежок. Добрыня успел подхватить его на руки, не позволил упасть. Мореходы сорвались с места все как один!.. Асмунд-кормщик подоспел прежде других, хотел перенять у Добрыни побратима, Добрыня ему не отдал, понёс сам. Асмунд взял со льда обронённую секиру, двинулся следом. Гуннар ничего им больше не говорил и не жаловался на раны – но из кожаного рукава протянулась вниз тёмная струйка. Добрыня сперва шагом шёл, потом приметил это – бегом побежал…
Гуннар умер на другой день к вечеру. Умирал тяжело: исходил кровью из вновь открывшихся ран. Никто так и не сумел ту кровь запереть, даже лекарь премудрый, что к самому князю ходил. Может, бабка Доброгнева управилась бы, да сама не жила больше не свете.
Соотчичи-урмане сильно о нём горевали. Хотели даже, как умрёт, сжечь с ним свой корабль. Так, дескать, больше почёту будет ему на небесах. Гуннар им запретил:
– Я умру от боевых ран и не думаю, чтобы там передо мной захлопнулись ворота. А вам корабль пригодится!
Потом отыскал взглядом Найдёнку – а ногти у него на пальцах начинали уже синеть – и сказал ещё:
– Спела бы, Соловушка, как тогда. Давно про лебедя не слыхал!
Мы все были рядом, и Добрыня, и Найдёнка, и я. Такой просьбы да не уважить! Найдёнка наклонилась над ним, зажмурилась и запела. Тихо так.
Ватажники его стояли молча вокруг. И плохо понимали, должно быть, в чём дело. Но не мешали.
– Холодна вода
в быстрой реченьке.
Гонит ветер злой
тучи чёрные.
Тучи чёрные,
тучи зимние!
Из-под тех-то туч
плачет лебедь бел,
плачет лебедь бел,
убивается…
Гуннар ту песню до конца не дослушал… Всё равно что задремал: даже руки не вздрогнули. Найдёнка и не заметила, как погасли у него глаза.
– Ты прости-прощай,
речка светлая!
Ты прости-прощай,
зелен шумный лес!
Как весна придёт,
может, свидимся,
может, свидимся,
повстречаемся!
Только б вынесли
крылья быстрые,
только б вынесли
да не выдали,
над чужой землёй
не сломилися!..
Так-то вот – далеко ушёл, не отзовётся, не расспросишь его. Подвели белые крылья, не увидит он больше своей Урманской земли… И казалось мне, будто я чем был перед ним виноват.
К весне Добрыня с Найдёнкой стали поговаривать о сыне. Жили они теперь в прежнем Жизномировом доме; князь не велел отдавать тот дом на разграбление, велел погорельцу селиться в нём с женой, наследовать Жизномиру. Добрыня и перетащил туда со старого места свои кожевенные чаны.
Когда на море Нево начался ледолом, я однажды пришёл к ним из крепости и сказал так: