Первого разведчика увидел Гарольд, но сбить не смог — промахнулся. Я видела, как луч, пущенный моим наставником, проскользнул под уродливыми растопыренными корнями, едва не задев их. Ланс, как в замедленной съёмке, ещё только поворачивал голову; ни о чём не успев подумать, я сжала посох мокрыми ладонями и распилила летящего сосуна пополам — как пилят дерево циркулярной пилой.
Запахло стружкой. Разведчик развалился на две половинки и рухнул в стороне от каравана. Сзади кто-то закричал «ура», кто-то зааплодировал, но я ничего не почувствовала, кроме раздражения: не время шуметь! Не время радоваться! Их тут могут быть сотни!
Второго разведчика сбил Ланс, едва шевельнув плечом.
Потом очень долго ничего не было. Постоянное напряжение сводило с ума, дорога не менялась, чёрный лес всё так же тянулся по правую руку, и всё такой же серой оставалась пустошь. Мне хотелось, чтобы хоть что-нибудь произошло, — я была будто пружина, которую всё растягивают и растягивают, а спустить забывают…
А потом разведчики взлетели сразу втроём. На такой случай у нас был договор — я сбиваю того, что в центре, Ланс левого, Гарольд правого. Но эти чёрные постоянно менялись местами! В которого мне бить?!
Едва не случилось несчастье: мы с Гарольдом выбрали одну цель. Ланс тут же подрезал другого, но третий — третий поднялся выше, расправил ветки, мне показалось, что я уже слышу скрежещущий крик…
И тут Ланс выпустил в него не просто луч — струю огня. Огонь охватил сосуна полностью; разламываясь в воздухе, он полетел вниз и, упав, сделался кучей чёрной пыли.
Мы молчали. Это было самое страшное ожидание в моей жизни: мне мерещились стаи чудовищ, взмывающие над лесом. Вдруг они услышали?!
Ничего не происходило. Гарольд выдохнул сквозь стиснутые зубы.
— Обошлось, — сказал Ланс.
И больше ничего не говорил на протяжении многих часов.
Чёрный лес заметно поредел. Изменился воздух — стал более влажным, сделалось легче дышать. Проскакал мимо Оберон, вылетел наперёд; провёл посохом, улавливая опасность. Обернулся к нам:
— Сворачиваем налево! К реке!
И поскакал впереди, указывая путь.
Это было ещё одно жуткое и красивое место. Река, протекавшая в белом каменном ложе, походила на рыцаря в игольчатой броне: берега были покрыты огромными кристаллами льда, ледяные шипы торчали со дна, будто зубы Фиалка. Кое-где над водой нависали ледяные линзы, такие совершенные по форме, будто их специально вытачивали на оптическом заводе. И они действовали, эти линзы, ещё как: по реке как раз плыл труп какого-то мелкого зверька, и, когда он проплывал под линзой, я увидела каждую шерстинку, каждый мокрый усик, каждый пупырышек на вываленном чёрном языке…
Мне сделалось противно. К счастью, повара не брали воду прямо из реки: они ломали, как хворост, гигантские сосульки и растапливали в котлах.
Странно: несмотря на ледяную реку, здесь вовсе не было холодно. Над водой постоянно клубился редкий туман. Интересно было бы прогуляться вдоль берега; впрочем, я так устала от охоты на разведчиков, что ни о каких прогулках и речи идти не могло.
— Лена!
Я обернулась. Принцесса, похожая на Мальвину (а я теперь точно знала, что это Эльвира), сидела на складном кресле перед расколотой ледяной линзой, улыбалась и манила меня пальцем.
— Чего?
Наверное, надо было сказать «слушаю, ваше высочество» или что-то в этом роде — но у меня язык не повернулся. Да кто она такая, принцесса-невеста? Груз, вещь, традиция, которую терпят для приличия и возят в карете с плотно задёрнутыми занавесками? Нехорошо, конечно, так думать о человеке, которого к тому же плохо знаешь, — но разве я обещала быть все время хорошей?
— Лена… Вы здорово стреляете. Я видела.
Нет, не зря в школе учат басню про ворону и лисицу. А может, наоборот — зря. Потому что «всё не впрок», и если тебе правильно льстят — ты начинаешь улыбаться.
— Как же вы видели? У вас ведь занавески…
— А я в седло пересела, ехала верхом и всё видела. Издали, конечно, нелегко разобрать, кто именно сбил чудище. Но у вас луч зелёный, я знаю. По-моему, этот зелёный луч сосуны запомнят навсегда.
— Да ничего они не запомнят, — сказала я скромно. — Те, кто видели, дохлые валяются.
— Они возрождаются из спор, — возразила Эльвира. — Как грибы. Одной веточки бывает достаточно, чтобы выросло новое чудище. И память передают потомству… Правда, что у них за память? Они же простейшие из чудовищ. Растения, по сути.
— Э-э-э, — сказала я. Мне было неприятно осознать, что какая-то принцесса знает больше меня. Но, с другой стороны, она ведь в этом мире родилась, выросла, всю жизнь прожила…
— А откуда вы, простите, всё это знаете?
— Из книг. — Эльвира грустно улыбнулась. — У меня целая библиотека… была. Её всю заставили бросить. В странствиях лишний груз.
— Э-э-э, — снова пробормотала я, не зная, что ещё сказать. Эльвира вовсе не походила на истеричку, какой я её представляла. — А… на новом месте книг у вас не будет?
— Никто не знает, что будет у нас на новом месте, — сурово сказала Эльвира. — Никто не знает, будет ли у нас хотя бы крыша над головой… Давайте не будем говорить об этом, Лена. Король не любит, когда об этом говорят. А кого не любит король, тому нелегко живётся в Королевстве, можете мне поверить.
Она говорила с такой горькой убеждённостью, что у меня заныло под ложечкой.
— Мне кажется, — сказала я осторожно, — его величество справедлив…
— Да, — Эльвира кивнула, но её улыбка была какой-то очень грустной. — Разумеется. Справедлив. Лена, его высочество сказал, у себя дома вы учитесь в школе?
Она не очень ловко меняла тему разговора.
— Ну да, в школе. — Я вспомнила, что в самом деле что-то такое говорила принцу. — А что?
— Расскажите, — жадно попросила Эльвира. — Мне так хотелось бы… побывать в настоящей школе. Хоть раз.
Я раскрыла рот, чтобы её успокоить: ничего хорошего она не потеряла. Быть принцессой-невестой куда веселее, чем каждое утро вставать ни свет ни заря, влезать в дурацкую форму, брать тяжеленную сумку с пыльными скучными книжками и идти туда, где тебя будут шпынять, погонять, дразнить, а потом ещё и орать на тебя из-за того, что ты перепутала «плюс» и «минус» или, к примеру, забыла дома спортивные штаны. Я уже открыла рот, чтобы всё это сказать, но Эльвира смотрела на меня своими выпуклыми глазами, небесно-синими, восторженными, и я скрепя сердце подумала: зачем портить человеку праздник?
— Школа, — начала я, сперва краснея, а потом всё больше и больше входя во вкус, — это такое огроменное здание. Каждый, кто имеет право туда ходить, называется учеником. И ему покупают на школьном базаре потрясающе красивую форму, чтобы все люди на улице видели: идёт ученик. Утром мы рассаживаемся каждый за свой стол, приходит учитель, и тут… начинается такое!