— Не будет ли любезен господин волшебник… — пролепетала она, — позвать господина своего слугу, чтобы карниз…
Она запнулась.
— Что, милая? — переспросил я благосклонно.
— Карниз… Протереть… — прошептала она, — высоко, я не достану…
Я понял наконец — она собиралась стереть пыль с карниза под окном, до которого ей было, как до неба.
— А моего бездельника нет, — сказал я огорчённо, — я, видишь ли, услал его сегодня с важным поручением. Что же делать?
Она покусала губки, потом решительно тряхнула головой и полезла на подоконник.
Будь её рука хоть вполовину длинней, она, возможно, дотянулась бы до карниза, став на цыпочки. Я понаблюдал за её отчаянными акробатическими упражнениями, потом подошёл сзади, взял её за талию и поднял повыше.
Весу в ней было, как в годовалом котёнке. Под корсетом прощупывались тёплые рёбра. Дёрнувшись от неожиданности, она вскоре затихла, повисела минуту без движения и наконец стряхнула мне на голову щепотку мелкой белой пыли.
Я осторожно поставил её на подоконник. Не глядя, она соскочила на пол и кинулась к своему ведру, будто ища у него помощи и защиты.
— Вот и справились, — сказал я мягко.
Васильковые глазки были широко распахнуты, худая грудка под передником ходила ходуном.
— Волшебники странный народ, Мирена, — начал я, делая шаг ей навстречу. — Им приходится путешествовать, сражаться с чудовищами, помогать людям… Тебе, например, нужна помощь?
Она отступила, держа перед собой тряпку, как белый флаг. Я улыбнулся мудро и устало:
— Дитя моё, волшебники не такие, какими кажутся… Посмотри на меня. Ты видишь, я молод? Но я уже повидал такое, чего тебе никогда не вообразить… Оставь свою тряпку. Я совершил множество подвигов… А теперь я хочу покоя. Положи тряпку на пол. Просто покоя, и чтобы в печке трещал огонь, и нежного друга рядом… Брось тряпку, в конце концов!
У неё были сухие, горячие губы. Тряпка шлёпнулась на пол, подняв фонтан брызг.
— О, господин волшебник… — шептала пичуга, вздрагивая и отстраняясь. — Я всегда робела перед важными господами… А колдунов вообще не видела… Нет, я знаю своё место, господин волшебник! Я просто служанка, я боюсь высокородных!
— Не бойся меня, дитя моё… Я беспощаден к врагам, но ты — ты другое дело…
Я взвалил её на плечо и поспешно поволок в спальню. Предательски скрипнула входная дверь.
Конечно, это был Ларт, вездесущий, вовремя появляющийся Ларт, ответивший на моё замешательство скептической улыбкой.
Мирена отдувалась, поправляя чепец.
— Я не помешал, мой господин? — спросил Легиар заботливо.
Я промямлил что-то нечленораздельное, а пичуга вдруг спохватилась:
— Ах, господин слуга! А я же не убрала у вас в комнате!
И, подхватив ведро, тряпку и щётку, она нырнула в комнатушку для прислуги. Ларт проводил её оценивающим взглядом, хмыкнул и неспешно двинулся следом. Я остался стоять посреди гостиной, в луже воды.
Мирена не возвращалась. Звук тряпки, возимой по полу, вскоре стих. Я подошёл к портьере, закрывавшей вход в комнату для прислуги, и прислушался. Знакомый тонкий голосок повторял возбуждённо:
— А я тогда говорю, что боюсь важных господ, особенно волшебников!
— А слуг не боишься? — деловито поинтересовался Ларт.
— Слуг — нет… — смущаясь, ответила пичуга.
Стало тихо. Потом тонкий голос просительно залепетал что-то, явственно произнеся несколько раз «не надо». У меня свело челюсти.
За портьерой упало что-то тяжёлое. Просительный голос испуганно вскрикнул, на секунду превратился в умоляющий, потом затих. Что-то успокаивающе проворковал Ларт.
Гулко ударили часы на башне.
Я почувствовал, что у меня промокли ноги, повернулся и пошёл прочь, скрываясь от оглушающего страстного шёпота.
И тут меня остановил странный, не имеющий отношения к страсти звук — пугающий, негромкий, но внятный, как шипение ядовитой змеи. Вскрикнул Ларт — я не слышал раньше, чтобы он так кричал. Это был крик испуганного человека. Я кинулся назад и одним махом откинул портьеру.
Мирена, маленькая глупенькая Мирена стояла посреди комнаты в одной сорочке, с распущенными по плечам, растрёпанными волосами. Лицо её изменилось до неузнаваемости, глаза закатились под лоб. Рот был полуоткрыт, губы и язык не шевелились, и всё же внятно, совершенно явственно из её горла вдруг донёсся чужой, низкий голос:
— Она… Она наблюдает… Ищи, Легиар… Её дыхание среди нас, среди нас… Ей нужен привратник…
Я набрал в грудь воздуха, чтобы заорать что есть мочи. Ларт предупредил это намерение и быстро зажал мне рот рукой.
А с неподвижных губ Мирены слетало, чередуясь с шипением и странным пузырящимся звуком:
— Она идёт… Она на пороге… Ожидает… Ждать — недолго… Ржавчина, ржавчина! Помни, Легиар! Огонь, загляни мне в глаза. Рваная дыра, где было солнце. Посмотри, вот лезвие исходит слезами, она, она…
Мирена вдруг прерывисто вздохнула, дёрнулась и опустилась на пол. Мы оба кинулись к ней.
Она попросту спала — крепко и безмятежно, как ребёнок.
— Знамение, — прошептал бледный Легиар. — Знамение.
Лето перевалило через свой полдень и потихоньку, ни шатко ни валко, двинулось навстречу неминуемой осени.
Теперь он хромал меньше и мог преодолевать большее расстояние, прежде чем падал от усталости.
Днём солнце удивлённо таращилось на странного человека, который с достойным удивления упорством шёл бесконечными, пыльными и поросшими травой дорогами — шёл вперёд без цели и надежды, просто затем, чтоб идти. Ночью звёзды равнодушно смотрели, как он искал пристанища и часто, не найдя его, засыпал под открытым небом. Время от времени и солнце, и звёзды подёргивались клочьями туч, бесновались грозы, проливались дожди — а человек всё шёл, без цели, без надежды, и не было, по-видимому, причины, которая могла бы заставить его остановиться хоть ненадолго.
Древние леса сменились редкими рощицами, а потом бесконечной степью, похожей на стол под ворсистой скатертью. Затем дорога, кажется, повернула — вдали замаячили подобия гор, но дорога повернула ещё раз, решительно, круто, и горы остались где-то сбоку, чтобы вскоре скрыться совсем.
Люди, жившие в окружении лесов, были поджарыми и недоверчивыми; жители степи охотнее пускали путника на ночь, разрешали отработать ужин и часто давали ему в дорогу лишний кусок хлеба. Он пил воду из редких придорожных колодцев. Иногда колодец оказывался пуст, и тогда он страдал от жажды сильнее, чем от тоски. Степь угнетала его — ему казалось, что на него смотрят. Ощущение это порой было так сильно и явно, что, засыпая, он привык натягивать рваную куртку на голову.