— Давай ещё… Попляши… Потешный дядька… Эй, куда?!
Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом, сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:
— Держи! А-та-та! Держи, держи!
Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки в городе — но улица всё время петляла, оборачивалась тупиками, кишела подворотнями; преследователи бросались Соллю наперерез, выныривая из только им известных ходов, кидаясь камнями и грязью, беспрестанно вопя, вереща и улюлюкая. В какой-то момент Эгерту показалось, что всё это происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое мутное стекло чужой, отвратительный сон — но камень больно ударил в колено, и на смену этой отстранённости вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее чувство — так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть…
Потом он оторвался от погони.
Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха с огромной табакеркой у самого носа, указующая кривым пальцем куда-то в лабиринт грязных улочек; была тупая, равнодушная усталость, страх, тоже притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот…
Ворота закрывались.
Створки медленно ползли навстречу друг другу — и вот уже видно, что снизу на них налегают стражники, красные от натуги, по трое на каждую створку. В сужающемся проёме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.
Что же это, подумал Эгерт.
Из последних сил он побежал через площадь, а проём всё суживался, и вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в стальных кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный чёрный замок.
Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обёрнутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.
— Эй, парень! — строгий окрик заставил его привычно съёжиться. — Чего надо?
— Мне… выйти, — пробормотал он с трудом.
— Чего?
— Пройти… выйти… из города…
Стражник — потный, толстощёкий, но не злой с виду человек — усмехнулся:
— Утром, дружочек… Припоздал ты, бывает… Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час… Так что, дорогуша, солнышка дождись — на рассвете и откроем…
Не говоря больше не слова, Эгерт отошёл. Ему сделалось всё равно.
Утром ворота заклинит, или солнце не взойдёт, или ещё что-то… Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города — он не выйдет по своей воле, здесь и умрёт жалкой смертью, смертью труса…
Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь — немедленно, всё равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чём не думать.
Едва переставляя ноги, он побрёл прочь от ворот.
Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада — пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Намётанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут — но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.
Это длилось секунду — и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.
Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни — так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху — но земля гулко сотрясалась, всё сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел чёрную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжёлую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.
Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно-медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.
Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков… Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо — круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу… А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы…
Потом в его сознании случился провал — достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.
Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка тёплой жидкости.
…Лучше — смерть.
За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, всё оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но ещё живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.
Жёрновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами, как жёрнов, и два чёрных жернова наваливались друг на друга, будто желая стереть в порошок угодившего между ними человека…
Эгерт, — сказали ему его воля и его гордость. — Это конец, Эгерт. Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе… Вспомни себя настоящего, Солль, вспомни и ответь — почему ты, мужчина, соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха обличье?! Ты дошёл до края — ещё шаг, и вся твоя жизнь, все твои светлые воспоминания, вся память об отце и матери проклянут тебя, отрекутся навсегда. Пока ты помнишь, каким должен быть мужчина — останови завладевшее тобой жалкое чудовище!
Кажется, стражники давно угомонились и забыли о Солле; кажется, стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями. Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка — то был колодец, из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас здесь было пусто.
Эгерт приблизился — колодезная кладка пронзила ладони холодом — и заставил себя заглянуть во влажно пахнущую темноту. Поверхность воды, круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, чёрное небо и человеческий силуэт, будто вырезанный из закопчённой жести.
Он спешил. Поблизости нашёлся обломок булыжника — холодный и тяжёлый, как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею — но верёвки не было, а пояс всё время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль расстегнул, наконец, рубаху и с трудом засунул булыжник за пазуху — прикосновение камня к обнажённой груди заставило его передёрнуться.
Обеими руками удерживая за пазухой камень, он снова навалился на кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал; где-то в тёмной вышине поскрипывали под ночным ветром невидимые флюгера, да слышалась издали перекличка ночных сторожей: «Спите споко-ойно, честные жи-ители…»