Он беспомощно оглянулся — головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осуждённых, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют — а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!
Заговорили барабаны — на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьёй. Нестарый ещё, худой и тщедушный, он был, по-видимому, источён какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин — но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.
Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачён в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружён был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор — так скромно, наивно и по-деревенски, как держит своё орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.
Окружённые стражниками, на эшафот взошли осуждённые — их действительно было двое. Эгерт взглянул на них — и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.
Осуждённые держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти — другому. Толпа представлялась густым киселём неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость — но преобладало любопытство, жадное любопытство ребёнка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.
Солль пытался выбраться из толпы — но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:
— Именем города… За возмутительное… дерзкое… а также… грабежи… разбой… убийства… возмездие и наказание… через усекновение головы и предание забвению…
Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили в лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но ему становилось всё хуже.
Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот — судья держал в руках два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван был означать жизнь, а чёрный должен был принести одному из двоих неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный мешочек — шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно потрясал орудием жеребьёвки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осуждённых достигли пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая любопытством толпа; по знаку судьи оба приговорённых одновременно сунули в мешок руки.
Завязалась молчаливая борьба — лица соревнующихся покрылись потом, а руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон — стоящие рядом удивлённо на него закосились.
Наконец, оба приговорённых выбрали себе судьбу, и, тяжело дыша, обменялись длинным взглядом.
— Вынимайте! — велел судья. Толпа замерла в ожидании.
Они помедлили ещё секунду; потом одновременно рванули руки из мешка, и каждый уставился на шар, зажатый… в руке соседа.
Народ на площади взорвался рёвом — на глазах многочисленных зрителей обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий чёрный шар, стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
Судья подал знак — ошалевшего от счастья увели с эшафота, а в это время его товарищу завернули руки за спину, и чёрный шар грянулся о доски, и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
Несчастный, между тем, не произнёс ни звука, однако всё существо его пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве это возможно?!
Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться от боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречён.
Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх и отчаяние — Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное «нет!» проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор — Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен зрителей — и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась, обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно щекочущим нервы…
Эгерт заорал.
Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда сознание милосердно оставило его в покое.
Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.
— У Солля есть шансы? — прохладно осведомилась она, проводив глазами отправившегося на поиски Эгерта.
Декан, к которому был обращён этот вопрос, только пожал плечами.
Предпраздничные заботы отвлекли её внимание — однако на другой день она всё же поинтересовалась:
— Нет? Не нашёл?
Декан покачал головой:
— Кто знает… Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и углём за пазухой — кто знает…
Утром третьего дня Тория ни о чём не спрашивала, но декан, угрюмый, сказал ей вполголоса:
— Ничего, по-видимому, не выйдет. Скиталец не из тех, кто пересматривает приговоры… Ты можешь не верить — но мне жаль Солля. Просто по-человечески жаль.
Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на площади казни; наглухо закрыв окна, она, как сквозь вату, слышала и гомон волнующейся толпы, и рокот барабанов. В какой-то момент ей очень захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она с трудом подавила в себе желание наведаться во флигель.
Прошло несколько минут — Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория не сомневалась больше, что где-то в пёстрой гуще затерялся и Солль; внутренне сжавшись, она посмотрела на эшафот — в этот самый момент там сверкнуло падающее лезвие.
Толпа ахнула, как один человек, и набрала воздуха в свои многочисленные груди, собираясь разразиться рёвом — но толпу опередил один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли; голос этот искажён был до неузнаваемости — но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.