— Тория! Тор…
Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать её на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало её.
— Отец?
За её спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны… Небо, помоги им.
— Тория… И вы, Эгерт… Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где… Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ… Скорее.
Если они и хотели спросить о чём-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя — даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи — она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.
Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику — всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз — из маленького колодца в чьём-то дворе, и один раз — из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света — столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; ещё три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.
Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось — может быть, со страху — что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.
Что-то ударилось о стекло снаружи — Солль, напряжённый как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись — и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:
— Подойдите.
Воды в блюде будто не бывало никогда — там, где следовало находиться её поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.
— Почему же ничего не видно? — шёпотом спросила Тория.
Эгерт едва ли не возмутился — для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонёк… Один, второй, третий… Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; заворожённый магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:
— Лаш!
Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощёчина. В зеркале бродили тёмные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны — накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.
— Где это? — испуганно спросила Тория.
— Молчи, — выдохнул сквозь зубы Луаян. — Уходит…
Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной плёнкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине её осталась мерцать приглушённая искра.
— Какой плохой день, — пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. — Какая нехорошая ночь…
Вытянув руки, он простёр ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
Зеркало помедлило и потемнело снова — декан отдёрнул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы — огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются — отсчитывают поклоны?
— Эгерт, — спросила Тория глухо, — может быть… Это ритуал? Ты знаешь, какой?
Солль молча покачал головой — само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжёлым упрёком; Тория поняла свою промашку — и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд — и снова склонился над чашей.
Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из неё — и ни разу ясно, всё урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони — но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…
— Где это, отец? — снова спрашивала Тория. — Где это? Что они делают?
Декан только грыз губы, раз за разом отвоёвывая ускользающее, неверное изображение.
К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец — картинка серела, огни отражённых факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
Выстроившись вокруг высокого холма — Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом — плащеносцы, вооружённые лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Чёрные груды её высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели — Эгерт подался вперёд, невольно выпучив глаза — желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.
— Это, — сдавленно вскрикнула Тория, — это же тот холм… Это…
Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
— А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…
Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
— Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времён, они призывают его… Уже призвали.