Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.
— На кого? — тихо спросил Луар.
Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом — и подался назад.
— На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… пытал твою мать.
Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…
Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.
Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.
Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зелёный луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с чёрным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…
…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зелёные метёлочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.
Чёрные волосы матери сплетались со стеблями, с длинными острыми листьями, с жёлтыми, как пуговицы, цветами; отец смеялся, ловя её запястья, опрокидывая в зелёное месиво трав и падая сам, сплетая со стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы…
Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого его лица вьются по бесконечной невидимой спирали две красно-чёрные, будто атласные, бабочки.
Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склонённым стебельком и жёлто-зелёной гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница — пряжка на небесном платье…
А потом сквозь стену трав протянулись две руки — одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жёсткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
Отец и мать, оказывается, держали в зубах каждый по травинке. Не говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метёлочку и тоже сунул в рот…
Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом…
Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем — спина отца.
Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросёнок на краю поляны…
И небо.
…Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий сводчатый потолок. На потолке снова лежали тени — его и отца…
Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно — и утвердился в этом противоестественном положении.
Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со стороны. И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковёр…
Но тот же отстранённый холодный рассудок подсказал ему, что он не умрёт. От этого не умирают.
— Как ты узнал? — услышал он собственный мёртвый голос. Голос со стороны.
Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстранённый Луар. Как мне его теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?
— Я похож на него? Да? Я похож?
— Я виноват, — глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом. — Но… Я видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денёк… Я не могу.
* * *
С наступлением холодов мы перебрались на постоялый двор — в комнатушки под самой крышей, где скрипел прямо под маленьким окошком флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же вечер полез Гезине под юбку; Флобастер препроводил его на задний двор, и присутствовавший при разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что «теперь надолго».
Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх — это всего лишь конюх.
Мне было тяжелее. На меня положил глаз хозяин гостиницы.
Невысокий, щуплый, с острыми, как у кузнечика, коленками, лысоватый и хитроглазый хозяин проигнорировал прелести пышногрудой Гезины; я всё чаще ловила на себе лукавый, острый взгляд его маленьких чёрных глаз. Флобастер мрачнел, но молчал; я знала, что мы обязаны хозяину, он уступил нам комнаты за полцены и, следовательно, вправе ожидать от нас благодарности.
Я старалась попадаться ему на глаза как можно реже; завидев тонкую фигурку в конце коридора, я горбилась и начинала хромать. Напрасно; разведка в лице Мухи приносила самые неутешительные сведения: он обо мне справлялся. Его интересовало, когда я ухожу и когда возвращаюсь, и два раза подряд — неслыханное дело! — он снизошёл до спектаклей, которые мы давали посреди большого мощёного двора.
Исполнясь чёрных мыслей, я днями напролёт бродила по холодным улицам.
Сколько дней пути потребуется Луару, чтобы добраться до Каваррена? По моим расчётам, разговор с господином Эгертом уже состоялся… Если, конечно, Луару удалось добраться туда невредимым и если господин Эгерт действительно там…
О прочих возможностях и вероятностях я старалась не думать. Я бродила улицами, подолгу околачивалась у городских ворот и жалела об одном: мы не уговорились о встрече. Как Луар меня найдёт?! Если, конечно, предположить, что ему захочется меня искать…
Хозяин постоялого двора скоро понял, что я намеренно избегаю его; однажды утром Флобастер вызвал меня для беседы, и был он мрачнее тучи. Накануне хозяин имел с ним долгий и дружеский разговор; скрипя зубами и отводя глаза, Флобастер сухо сообщил мне, что, прежде чем обижать приятного и достойного человека, следует по крайней мере познакомиться с ним поближе.
В комнате меня ждал подарок — бумажная роза и тарелка пирожков; Гезина сообщила с невинным видом, что пару пирожков она уже съела — я ведь не обижусь?
Я повертела в пальцах бумажную розу. Из гущи шелестящих, будто накрахмаленных лепестков приторно несло ароматическим маслом; Гезина закатила глаза.
…Хозяин сидел в глубоком кресле посреди обеденного зала; мимо него не могла проскользнуть и мышь — если б, конечно, в голову ей пришла идея выйти через парадную дверь. К счастью, сквозь ажурные перила винтовой лестницы я вовремя разглядела щуплую тень — а потому поднялась обратно и, не слушая протестов потрясённой Гезины, выбралась через окно на соседнюю крышу.
Чёрный кот, вдыхавший ароматы из кухонной трубы, посмотрел на меня, как на сумасшедшую. Неуклюже спустившись на землю и чудом не переломав при этом руки-ноги, я поплотнее запахнулась в плащ и двинулась, куда глаза глядят.
Над городом вились причудливые дымы; замёрзнув, я зашла в какую-то лавку и долго приценивалась к изящного вида каминным щипцам. Наконец лавочник уступил и согласился на мою цену; разочарованно вздохнув, я пожала плечами и вышла прочь.
Проглянуло реденькое солнышко; по замёрзшей мостовой звонко цокали копыта. Из лошадиных ноздрей валил пар. Я шла и думала о Флобастере.