Смеян поворачивался туда и сюда, узнавал и не узнавал уже безошибочно знакомые лица, ужасаясь и шалея от горя. Он даже не обратил внимания, что звери и жадные птицы совсем не тронули человеческой плоти, словно знали об этих мёртвых что-то такое, о чём не догадывался стоявший над ними стеклу кузнец. Не о том думал Смеян, насколько он вообще способен был сейчас думать. Значит, правду таки баял Лабута?.. Вот, значит, для чего уходила из брошенного городка Суворова дружина?.. А выходила она рубить ничего не подозревающее посольство новогородское, забирать богатые дары и на новогородском же корабле сокрываться, Болдыревым татям подобно, в чёрной крепи болот…
Неожиданное движение, замеченное уголком глаза, заставило Смеяна подскочить, взмётывая копьё. Стоя среди убитых, поневоле начнёшь ждать чего-нибудь замогильного; вот и ладожанину успел привидеться сперва встающий мертвец, потом – зверь, побеспокоенный среди трапезы… Оказалось – ни то, ни другое. Просто гибкая ветка, придавленная рукой неживого, избрала именно это мгновение, чтобы выскользнуть и распрямиться.
Дождавшись, пока земля перестанет уходить из-под ног, Смеян побрёл в ту сторону и остановился над телом боярина Твердислава Пенька.
Твердята был одним из немногих, кто не дал зарезать себя, словно сонную курицу. Он рубился, и рубился отчаянно. Рядом с ним виднелись в мёрзлой траве большие натёки крови: здесь пали его супротивники, которых те, другие – язык не поворачивался назвать их победителями – уходя, забрали с собой. А сам Пенёк… Кто говорил, будто дни деяний и ратной славы остались для него в прошлом? Той смерти, какую принял думающий боярин, любой муж хоробрствующий только позавидовать мог. Твердята вынес множество ран, прежде чем пасть. И, насколько сумел разобраться Смеян, вовсе не удар меча в конце концов свалил его наземь, а стрела, пробившая горло. Не одолели, стало быть, ни один на один, ни трое на одного. Издали достали, трусливо, стрелой!..
Смеян решил избавить Твердислава хотя бы от этого последнего унижения и наклонился над мёртвым. Взор застывших глаз был потусторонним, невыносимым. Содрогнувшись, Смеян взялся за древко стрелы… и тут заметил ещё кое-что. Рот боярина Пенька был приоткрыт, и ладожанин увидел всунутые туда сухие стебли травы. Он присмотрелся… Кто-то заставил сражённого недруга подавиться крапивой. Крапивой?..
Объяснение напрашивалось только одно…
Смеян обломил ту самую ветку, что привлекла его взгляд, и вытеребил наружу свидетельство жестокой Суворовой расправы с посольством. Потом опять взялся за стрелу. Это была тяжёлая боевая стрела с костяным ушком и длинным, гранёным, как гвоздь, бронебойным наконечником. Она крепко засела в земле, но Смеян раскачал её и вынул, не обломив.
Ночные убийцы не обобрали Твердяту до чёрного волоса, как многих других. Оставили и пояс в позолоченных бляхах, и светлую гривну на шее, и датский литой серебряный обруч… Даже меча не вынули из руки.
– Я его сыну твоему передам… Искре Твердятичу, – нагибаясь за мечом, сипло выговорил Смеян. Странно прозвучал его голос в тишине, нарушаемой лишь карканьем ворон, рассевшихся на макушках деревьев…
Когда Харальд очнулся во второй раз, стояла глубокая ночь. В небе, по-прежнему затянутом облаками, не было ни звёзд, ни луны, однако где-то неподалёку горели костры: Харальд видел рыжие отсветы, бродившие по мачте и вантам. Корабль находился у берега, но те, кто на нём теперь хозяйничал, совсем не умели обращаться с тяжёлым морским судном. Они завели на сушу всего один канат и привязали корабль, как какую-нибудь обычную лодку. Между тем здесь было довольно значительное течение – Харальд чувствовал это по качке. Течение медленно водило корабль из стороны в сторону, и киль временами глухо скрипел, переползая через затопленные коряги…
Странный хмель от вина – нет, не от вина, от чего-то, подмешанного в бочонок! – постепенно рассеивался, и он соображал теперь намного яснее. Вальхалла, по крайней мере, более ему не мерещилась. Он сразу осознал, что вполне жив и лежит один на палубе, заваленной телами убитых. Он даже вспомнил, как смотрел на эти тела и удивлялся, почему это с ним в Обитель Богов едут не друзья-датчане, а венды и ладожские словене. Что ж, теперь хоть было понятно, что они были не на Скидбладнире, а на его, Харальда, собственном корабле…
А более, кроме этого, понятно не было ровным счётом ничего.
И напряжение, необходимое для осмысления, было непосильно.
Харальд полежал ещё немного и попробовал пошевелиться. Попытка вышла жалкая. Тело, отравленное, зверски избитое и простывшее до мозга костей, еле отозвалось. Зато Харальд почувствовал, что вроде не связан. Кто-то бросил его под скамью, посчитав то ли мёртвым, то ли гораздо более близким к смерти, чем он на самом деле был.
С той стороны, где горели костры, раздавались нестройные голоса. Люди, захватившие корабль, пили, ели и веселились на берегу. Не иначе радовались богатой добыче. И тому, что взяли её почти без боя. Харальд тотчас представил себе, как они сидят вокруг трескучих костров, как масляно блестят в прорезях личин их весёлые хмельные глаза… как белорукие девы обносят их пивом, от которого до кончиков пальцев разбегается добрый живой жар… Наверное, они берут из плоских корзин маленькие ячменные лепёшки… а может быть, режут большие ноздреватые хлебы, к которым он начал привыкать здесь, в Гардарики… А пламя взвивается и пляшет на ночном ветру, и пышет теплом… теплом…
Постепенно Харальд снова начал куда-то сползать, и неизвестно, было ли ему суждено открыть глаза ещё раз. Беспамятство уже окутывало его, когда он угадал слева движение. Кто-то полз к нему с другого конца корабля, полз медленно и мучительно, с трудом перебираясь через тела. У Харальда сохранялось внутри слишком мало жизни, чтобы он смог испугаться, обрадоваться или хоть удивиться. Он лишь скосил глаза и стал равнодушно ждать, пока ползущий появится.
Однако даже и на это требовались силы, а их у молодого датчанина совсем не осталось. Наверное, Вальхалла действительно была уже недалеко: ресницы смыкались сами собой, он вдруг увидел свою сестру, вещую пророчицу Гуннхильд. Она отплывала от берега на корабле, совсем так, как ему рассказывали о её погребении, только не лежала в шатре, а стояла на корме лодьи и зряче смотрела на него, топтавшегося по берегу, и улыбалась, и манила рукой, приглашая к себе. И он откуда-то знал, что в самом деле окажется подле неё, если только сам себе разрешит, а этого по какой-то причине – по какой именно, он не помнил – сделать было нельзя. Потом перед ним предстал Торгейр на маленьком плоту, удалявшемся по чёрной реке. Тут Харальд вспомнил о последней строке висы, недосказанной им перед смертью. И Торгейр ответил, не дожидаясь, пока он спросит вслух: «Небо, Харальд. Там, где только небо…» В непроглядной воде позади него дрожало отражение лебедя. Самой птицы не было видно, только опрокинутый силуэт.
А потом и Торгейр исчез, и Харальд не мог понять, что же было дальше – сон или явь. Над ним склонилось измождённое старческое лицо… Странно! Харальд напряг память, но не припомнил этого человека среди тех, кого знал, а после похоронил. То есть лицо было определённо знакомо ему, но… но… Узнавание брезжило, не даваясь.