Над черным зрачком — серые глаза. Волк готов к прыжку.
— Отойди, Ирина! П-пожалуйста!
— Нет!
Черный зрачок резко движется вправо. Кидаюсь вслед, понимая: не успеть… Хлопок. Еще один.
Тихие, еле слышные. Почему земля…
— Стрела! Р-ради Бога! Стрела! Надо мной склоняется Игорь, в серых глазах — ужас.
— Ирина! Господи, Ирина!..
А я так и не поняла — просто не успела… Вот-они, пташечки! Взяли — да нашли… Как просто…
— Ирина! Ирина! Т-ты, гад, это из-за тебя!.. Сволочь, п-подонок!
Легат не двигается. Рука держит взлохмаченную кипу листков. На лице — прежнее равнодушие, хотя по животу расползается красное пятно. Игорь все-таки не промахнулся! Сейчас будет контрольный — в голову. Как глупо умирать из-за такого!
Рука лезет в карман. Предохранитель…
— Г-гад! Сволочь!
— Не надо, Девятый! — шепчу я одними губами. — Пожалуйста! Игорь, не надо! Маг вскидывает пистолет. Хлопок.
Едва ли громче предыдущих. Я опускаю браунинг. Все…
Глаза смотрят в небо. Золотая трещина прямо над головой. Рядом — какая-то возня, стоны. Далекий вопль — уж не гражданка ли Бах-Целев-ская голосит?
Надо приподняться, надо…
Рука Игоря сжимает пистолет. Маг лежит ничком, и ничем ему уже не поможешь.
Алик-алкаш, Легат в стоптанных тапочках…
Его нет, только кровавое пятно на снегу. Рядом — листок бумаги, большие черные буквы тараканами кишат в заголовке.
Всматриваюсь. Знакомое слово!
«Легаты…»
Что?!
«Легаты Печатей». Автобиография? Вряд ли. Название перечеркнуто, поверх тянется неровная строчка, отдаленно похожая на трещину в небе, — от руки. Строчка тоже знакомая:
НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ
Алкаш-писатель ошибся. Жить здесь придется другим. Не мне. Не Игорю-Девятому. И не господину Залесскому. Кстати, а где он сам?!
Приподнимаюсь на локте.
Кровь на снегу! След!
Повернуться…
Господи, как больно!
Повернуться!
Вот он!
Догорающий костерок — все, что осталось от разнесенного взрывом сарая. Алик лежит на снегу, окровавленная рука с кипой листков тянется к огню. Веселые язычки начинают плясать по краям, бумага чернеет. Сдавленный стон. Алик чуть поднимает голову, с трудом сует в огонь всю пачку, вместе с рукой — по локоть. Медленно, словно нехотя, бумага начинает становиться пеплом.
Каждый умирает в одиночку.
И каждый — по-своему.
Бумага догорает, Легат тычется лицом в грязь, припорошенную темным пеплом. Кажется, все. Господин сочинитель решил унести роман с собой. Унес — лишь заглавие на память потомкам оставил.
Странно, почему-то этот оставленный листок не дает мне покоя — даже сейчас. Легат знал, что умирает. Знал — и сжигал свою последнюю книгу. А этот листок…
Никогда не подозревала, что придется умирать, думая о такой ерунде! Не об Эмме, не об Игоре. И даже не о Саше.
Листок лежит совсем рядом, на испоганенной земле. Рядом — протяни руку…
Поздно.
Чернота наползает, холод сжимает пальцы, и словно чья-то рука…
…Над небом голубым есть город… золотой с прозрачными… воротами и яркою… зве…
* * *
Черные ели вздымали острые кроны к золоту неба. Передо мной холодно горел беззвучный костер. Бог сидел на старом поваленном дереве и молча водил карандашом по бумаге. На боге была знакомая штормовка; молодое, чуть скуластое лицо казалось суровым и неприветливым. Карандаш летал над бумагой, бог качал головой, хмурился.
Я узнала его сразу: бог был знакомый — точно такой же, как на старой Сашиной фотографии. Даже штормовка, даже поношенные кроссовки.
Узнала — и почему-то совершенно не удивилась.
Карандаш в последний раз взлетел над бумагой, бог вздохнул, отложил рисунок в сторону. И сразу лицо его изменилось. Улыбка — добрая, слегка растерянная.
— Привет, сестренка! Ты это, ну… нормально?
— Да, Владыка, — тихо ответила я.
— Вот елы!
Странно: никогда не могла предположить, что боги смущаются.
— Ты, Ленка, меня так не называй, ладно? Ну, беда с вами со всеми — кто ни явится… Договорились?
— Договорились, Владыка.
Здесь я снова стала Леной. Леной Гвоздевой — Леной Шендер.
Владыка Вечноживущий, Мессия из рода потомков ангелов не ошибся.
— Меня это… Ну… В общем, Саня твой попросил. Чтоб я тебя вроде как встретил.
Я оглянулась. Костер горел на небольшой поляне, намертво вросшей в дремучую чащу, а вокруг чернел лес и тускло светило золотое небо без солнца.
Саша!
Я верила, я всегда верила, что так и будет. Вот, значит, что там, над небом голубым!
— Ты не удивляйся, — бог кинул быстрый взгляд на кованую твердь. — Обвыкнешь! Я и сам, покуда привык…
Бог снова вздохнул; и я вспомнила. Саша рассказывал: Мессия погиб много лет назад, в далеком девяносто втором. Подстерегли возле дома — и застрелили в упор.
Как Сашу.
Как меня саму.
Как… как нелепого Легата Печати в тапочках и с разлохмаченной кипой листков в руках.
— Ну чего, похоже? — словно прочитав мои мысли, бог поднял рисунок, протянул мне; улыбнулся спокойнои сильно. — Вроде все точно!
Рука бога была тверда. Я сразу узнала то, о чем хотелось забыть — до боли, до жаркого озноба.
…Грязный снег, обломки вертолета, тело Игоря с пистолетом в руке, догорающие бревна, Алик в латаной куртке, лежит, уткнувшись лицом в грязь.
И листок — маленький, слегка примятый. Карандаш чуть обозначил рукописные буквы: «Нам… здесь…»
— Похоже, — я отдала рисунок обратно богу. — Только меня нет.
— Ну, ясное дело! — бог вновь улыбнулся. — Ты, Ленка, теперь здесь, наверху. Сама прикинь! — чего тебе там делать?!
— Но… Разве я не умерла?
— Вот елы!
И опять бог смутился. Удивительно: ни у заокеанского Пола-Пашки, ни у вздорного борзописца Алика, ни у черного Ворона-Молитвина я не видела таких глаз — живых, ярких. Странный бог! И, наверное, хорошо, что странный.
Мельком подумалось: а может, раньше я просто не умела смотреть? — подумалось и сразу исчезло, как не бывало.