— Как видите, мистер Уинслоу, отправиться в двухтысячный год невозможно.
Я беспечно пожал плечами, давая понять, что столь незначительная помеха нас не остановит.
— Боюсь, что тогда нам придется побеждать марсиан самим, капитан, — сказал я с улыбкой.
На следующее утро Чарльзу все-таки удалось повидать Шеклтона во время завтрака. Он заметил капитана издали: тот сидел в отдалении на камне и поглощал свое пюре. Как он и опасался, Шеклтон вернулся из лагеря воспроизводства с тем же угрюмым видом, с каким отправился туда. И это могло означать только одно. Чарльз подошел к нему, скорчил подходящую к случаю гримасу и сел рядом на землю, чтобы тоже приняться за тошнотворный завтрак. При этом он постарался оказаться спиной к ужасным металлическим грибам, которые в это пасмурное утро едва проглядывали сквозь туман и виделись гигантскими мрачными акварелями, которые раскачивал ледяной ветер. Чарльз закутался в необъятного размера пальто, которое досталось ему на последнем распределении одежды и, судя по плебейскому покрою и грубой материи, принадлежало какому-нибудь лавочнику, хотя он уже давно перестал обращать внимание на столь несущественные детали. Он молча взглянул на Шеклтона, надеясь, что у его друга появится потребность с ним поговорить.
Обычно каждую неделю марсиане увозили какое-то количество мужчин, выбирая среди них внешне наиболее здоровых, в соседний лагерь, где содержались самые молодые женщины детородных возрастов. Каждый из привезенных был обязан спариться с одной из них под оценивающими взглядами марсиан, а затем его отправляли обратно, и он так и не знал, сумел ли оплодотворить чье-то чрево. Таким образом марсиане гарантировали себе, что никогда не столкнутся с нехваткой рабов для изнурительных работ по переустройству планеты. Первое время Чарльза тоже регулярно выбирали для этих целей, пока он еще являл собой образчик, достойный продолжиться в потомстве, однако невыносимая работа и недоедание так ужасно изменили его облик, что теперь ни один марсианин не верил, что из его семени может вырасти что-то приличное. Напротив, Шеклтона неизменно избирали почти каждую неделю, потому что капитан каким-то образом ухитрялся сохранять свою могучую фигуру, поедая все, что только возможно, — Чарльз не раз видел, как он подъедал остатки в чужих мисках, — и даже занимаясь гимнастикой по вечерам в своей тесной камере. Вначале Чарльз не понимал, зачем это нужно капитану, но потом догадался: сохраняя форму, Шеклтон имел больше шансов попасть в женский лагерь, а значит, и больше возможностей встретиться с Клер, о которой он ничего не знал с тех пор, как Чарльз уговорил его покинуть подвал в Квинс-Гейт.
Они молча завтракали, сидя друг против друга. Чарльзу не требовалось ничего спрашивать, чтобы понять, что капитан и на этот раз не встретил Клер в новой партии женщин. За два последних года у Чарльза было более чем достаточно времени для того, чтобы раскаяться во многих вещах, совершенных им в жизни, но ни в чем он не раскаивался так сильно, как в том, что разлучил Дерека с женой. В первые месяцы заточения капитан возлагал столь чрезмерные надежды на восстание, что Чарльзу поневоле вспоминались его прежние бесчисленные возражения и отговорки, когда он, Чарльз, фактически заставлял капитана чуть ли не под дулом пистолета взять на себя роль спасителя человечества. Конечно, в то время Шеклтон еще верил, что его жена находится в безопасности в Квинс-Гейт, и только и думал, как бы вернуться в тот самый подвал. Он и вообразить себе не мог, чем обернется нашествие, и тем более не подозревал, что ему придется жить вдали от нее, женщины, из любви к которой он преодолел время. Однако это случилось, и в течение первых месяцев, проведенных в лагере пленных, Шеклтон только и делал, что размышлял о способах побега, выдвигая один план за другим. Возможно, это и пробудило бы в Чарльзе новые надежды, не будь идеи капитана такими экстравагантными и отчаянными: то он предлагал сшить вместе простыни с постелей и прыгнуть с ними с вершины пирамиды, чтобы улететь, используя потоки воздуха; то намеревался бежать через отверстие в воронке; то хотел организовать бунт в женском лагере… Эти безумные планы, которые он сбивчиво излагал кучке сообщников, выбранных им почти что наугад, выдавали лишь одно: как страстно хотел он отыскать Клер.
Однако со временем он стал упоминать о своих нелепых планах все реже. Его надежды на побег, на создание групп сопротивления из измученных узников, на захват одного за другим остальных лагерей, на поиски жены во всех разрушенных городах, где еще уцелели жители, а если понадобится, то и по всей планете, постепенно стали сводиться к равнодушным репликам, лишенным прежней убежденности, да и те вскоре прекратились. Больше о побеге он не говорил. Теперь он лишь поджидал очередную партию узниц, пополнявших женский лагерь, цепляясь за последнюю надежду на то, что в один прекрасный день увидит Клер среди женщин, поступивших в бараки воспроизводства с их остроугольными крышами, которые в ясную погоду были видны издалека, напоминая диковинные шипы, поблескивающие под вечерним солнцем. Только зачем, недоумевал Чарльз. Что изменится, если он встретит ее в нынешней ситуации, в эти беспросветные времена, когда у них не останется ни малейшей надежды, одна лишь боль от сознания того, что они еще живы и обречены на страдания? Однажды, когда они вот так же завтракали неподалеку от фантасмагорических грибов, неукротимая и абсурдная вера капитана всколыхнула в Чарльзе его былой цинизм, и он задал ему жестокий вопрос: что бы ты сказал ей, Дерек, если бы нашел ее? Шеклтон удивленно посмотрел на него и потом долго молчал, отыскивая ответ в скорбных глубинах своей души: я бы попросил у нее прощения. Я бы сказал: прости меня, Клер, за то, что я тебя обманул… Услышав это, Чарльз постарался его приободрить: Клер никогда не станет винить его в том, что он не сумел справиться с нашествием. Как раз наоборот, она наверняка гордится им, ведь он попытался это сделать, как и обещал ей тогда в подвале… Но капитан резким движением руки прервал его неуклюжие попытки утешить друга. Ты не понимаешь, Чарльз, сказал он, сокрушенно покачивая головой. Ты не можешь этого понять. Однако, какими бы ни были намерения капитана — попросить у нее прощения или что-то еще, главным было то, что он ни на миг не переставал ее ждать. Ему и в голову не приходило, что можно жить иначе. Если он еще вставал по утрам, то только потому, что наступающий день мог оказаться днем встречи с нею. И если он еще ел, поддерживал физическую форму и дышал, то потому, что это позволяло ему вставать каждое утро. Чарльз почувствовал к нему жалость. Величайший герой в мире, спаситель человечества механически глотал кашу, на которую не польстились бы и свиньи, низведенный до положения обычного узника, грязного и подавленного. Впрочем, нет. Шеклтон не был таким, как другие. Он еще сохранял надежду. И никто, даже космический монстр, не мог бы эту надежду у него отнять.
— Викторию я тоже не встретил, — неожиданно сказал капитан.
Чарльз промолчал. Он только удивленно посмотрел на него и вдруг с грустью понял, что капитан не сомневается в том, что Чарльз точно так же тоскует, как и он, ибо тоже ничего не знает о своей жене. Но нет, с горечью признал он: судьба Виктории тревожила его не больше, чем собственная. И, желая изменить тему, он указал на поблескивающую вдали пирамиду и сказал: