Лукомор – личность в городе известная, поэтому вниманием его не обделяли. Мало того, что из дежурной части за ним приглядывали, так еще и у самой камеры стояли двое из патрульно-постовой службы. Один худой, рябой и бледнолицый, второй пухлый, розовощекий. Оба с автоматами. Стоят, смотрят на Лукомора сквозь решетчатую стену, посмеиваются. Как будто какого-то диковинного зверя в клетку поместили. Да уж, не зря эта камера зовется обезьянником.
Удивительно, но Лукомор не реагировал на повышенное и, можно сказать, оскорбительное внимание. Он сидел как сомнамбула, не вышедшая из глубокой фазы медленного сна, – лицо непроницаемое, взгляд застывший, остекленевший. В первый момент Максиму показалось, что в камеру доставили восковую фигуру из Музея мадам Тюссо.
Одинцов махнул рукой, отгоняя патрульных, и негромко позвал:
– Дмитрий Андреевич!
Лукомор попытался сфокусировать на нем взгляд, но так и не смог. Авторитет как будто смотрел куда-то в другое измерение, где не было ни ментов, ни опасностей, связанных с ними, вообще ничего: ни зла, ни добра, ни горя, ни радости.
Максим велел открыть клетку и вывести Лукомора в холл. Там он взял задержанного под локоть и увлек за собой. Надо было бы доставить его к себе в кабинет: тамошняя обстановка располагала к доверительному разговору.
Но Лукомор двигался в замедленном, заторможенном темпе, а идти нужно долго, еще и на второй этаж подняться. А помещение для допросов находилось совсем рядом. В эти самые голые стены, крашенные серой эмалью, майор Елецкого и повел, да еще дознавателя велел туда отправить. Похоже, Лукомор собирался сказать что-то очень важное.
Вор не реагировал на внешние раздражители. Его не беспокоил казенный дух, царивший в замкнутом пространстве, не волновал скрип открываемой решетчатой двери. Он не выразил своего «фу» и по поводу той убогой обстановки, в которой оказался. Даже присутствие Одинцова не вызывало у него тревоги. Лицо авторитета не выражало никаких эмоций, когда он садился за стол. Взгляд Лукомора как был, так и оставался отсутствующим.
– Вы что-то хотели сказать? – спросил Максим, пытаясь продраться через туман, клубившийся в его глазах.
Ни одна черточка не дрогнула на лице Лукомора. Майору казалось, что вор продолжал спать с открытыми глазами.
Но тот услышал Одинцова и ответил:
– Да, хотел.
Его голос звучал так же странно и пугающе, как если бы он исходил из чрева покойника.
– Я вас слушаю.
– Я убил Кристину.
Одинцов понимал, что Лукомор явно не в себе. Авторитет находился под глубоким гипнозом или под таким же тяжелым наркозом. Но майора все равно удивило это признание.
– Вы убили свою жену? – спросил Максим, желая привлечь внимание тех людей, которые будут слушать этот разговор в записи.
– Да, я убил свою жену. Я ее задушил.
Лукомор ничуть не раскаивался в содеянном. В нем не было сожаления, но и чувства гордости за себя он не испытывал, не упивался своей мнимой победой над чужой жизнью. Гражданин Елецкий просто говорил, сухим, бездушным языком излагал факты. Взгляд такой же пустой, как воздушное пространство посреди океана. В нем беспросветная тишина, мертвый штиль.
Дознаватель принес бланки протоколов. Одинцов жестами велел ему поторопиться. Вдруг Елецкий выйдет из состояния, в котором он теперь находится, и откажется поставить закорючку под протоколом явки с повинной? Сейчас он и под пустым местом на бумаге распишется, но этим будет нарушен закон.
– Когда это произошло?
– Семь лет назад. Утром.
– Вы ее задушили?
– Да, я ее задушил, – с противоестественным равнодушием подтвердил Елецкий.
Максим глянул, как дознаватель заполняет протокол, и покачал головой. «Мною, дознавателем следственного отделения УВД по Бочаровскому району…» Не с того этот умник начал! Шапку можно будет составить потом. Сейчас важен текст, отражающий суть происшествия. «Гражданин Елецкий Д. А. сообщил о совершенном им преступлении». «Я, Елецкий Дмитрий Андреевич, сообщаю о том, что…»
– Утром это было, – с плохо скрытой усмешкой сказал Одинцов. – А в какой день? Число, месяц, год?
– Да, утром это было. Шестнадцатого июля. Две тысячи четвертого года. Я ее задушил. Своими руками.
– При каких обстоятельствах?
– Кристина мне изменила.
– Значит, вы задушили свою жену, узнав, что она вам изменила, – сказал Одинцов, глядя на дознавателя.
Авторучка, сжатая между пальцами, с нажимом скользила по бумаге, двигалась, в общем, по прямой, но зигзагами. Так темнокожий раб убегает от плантатора, скачущего за ним с ружьем в руке. Не удерешь – получишь пулю. Не допишешь – не будет признания.
– А труп куда дели?
– Штрих забрал и куда-то увез.
– Штрих, он же Полосков Виктор Севастьянович?
– Да, он же Полосков.
– Узнав, что ваша жена вам изменила, вы набросились на нее, стали душить, потом проверили у нее пульс и поняли, что она умерла. Я правильно излагаю?
– Да, пульса у нее не было.
– В милицию вы решили не обращаться, а труп отдали вашему подчиненному, Полоскову Виктору Сергеевичу. Куда он дел труп вашей жены, вам неизвестно?
– Именно так. Неизвестно.
– Вы решили сообщить о случившемся в управление внутренних дел, куда явились сегодня, – диктовал Максим. – Время, число, месяц, год.
– Да, сегодня, – подтвердил Лукомор и кивнул.
– Протокол прочитан лично. Заявление с моих слов записано правильно. Замечаний к протоколу не имею.
Одинцов мог этого не говорить, пояснения были впечатаны в сам бланк протокола. Елецкому осталось только поставить свою подпись. Сначала это сделал он, а потом – дознаватель. Все, теперь можно заполнять шапку протокола.
Одинцов мог праздновать победу, но сам вид Лукомора сдерживал его восторг. Душа майора в гармонь не разворачивалась. Что-то не то творилось с вором. Он как будто не человек, а зомби. Как бы судья не потребовал приложить к протоколу заключение экспертизы на вменяемость гражданина Елецкого.
– Значит, вы решили явиться с повинной, Дмитрий Андреевич? – в раздумье пощипывая подбородок, проговорил Максим.
Лукомор вздрогнул так, как будто стул под ним вдруг превратился в кратер пробуждающегося вулкана, завибрировал, как скальная порода в преддверии катастрофы.
– Одинцов?.. – Из проснувшихся глаз хлынул разум, пока еще смешанный с мертвой породой, но уже живой.
– Доброе утро, Дмитрий Андреевич!
Максиму было не до смеха. Елецкий действительно проснулся, но его утро оказалось вовсе не добрым. Сейчас он будет говорить не за здравие, а за упокой.
– А где Лена?