— Клава, прекрати! Людей постесняйся, — строго сказала кудряшка, затем вышла, неодобрительно качая головой.
Степа проверил, хорошо ли она закрыла за собой дверь, оседлал стул. Присмотревшись к Овчаренко, болтавшей ножкой, закинутой на колено, сделал вывод, что ей много меньше лет, чем ему показалось на первый взгляд. Явное пристрастие к алкоголю — отечность, мешки под глазами, да и повадки выдавали человека пьющего, причем сильно пьющего. Тем временем Микулин почесал затылок, не представляя, о чем спрашивать эту раскрашенную (она не успела снять грим) и пьяную куклу. Степа пришел на помощь:
— Не возражаешь, если я допрошу? Я все же смотрел спектакль…
— Валяй, — согласился Микулин, приготовившись писать.
— Клавдия Анатольевна, — начал Степа, — Ушаковы были муж и жена?
— Почти в разводе, — ответила Овчаренко.
— Как это — почти? Можно состоять в разводе или в браке, но «почти» странно звучит, не находите?
— Ой, я уже ничего не нахожу, — отмахнулась Овчаренко и наклонилась за бутылкой. — У меня от всего этого один кошмар в душе. Хотите? — предложила бутылку по очереди ментам.
— Гражданка, — протянул Микулин, — как вы себя ведете? Мы вас сейчас…
— Не пугай, мне и без тебя страшно. Так не хотите? Ну как хотите. — Она вынула газетную пробку, сделала несколько глотков, словно выпила компот, заткнула горлышко и поставила на пол. — Вы хоть представляете, что чувствует человек, отыграв спектакль и видя своих коллег в образе… трупов?! Нет? А у меня нет слов… описать… мое состояние.
Все-таки ее развезло, впрочем, в бутылке было меньше половины и, надо полагать, выпила ее она одна. Микулин безнадежно махнул рукой и глазами спросил Степу: что будем делать? Тот кивнул, мол, продолжим. Овчаренко не заметила бессловесных переговоров, поставила локоть на гримировальный столик, обхватив пятерней подбородок, проникновенно заговорила, поминутно вздыхая:
— Жуткая смерть. Вот так живешь, копошишься, а потом — раз! Не так страшно подохнуть от… инфаркта там… от гриппа… А вот… это страшно. Я тут сидела одна… и так тоскливо стало… мрак! Видите эти стены? Я в них торчу со дня окончания театрального училища, да. Всю свою жизнь я провела в этих стенах, и все. Ну, гастроли. Были когда-то, сейчас мы никуда не ездим. И что, чего я добилась? Заслуженная артистка, а кто обо мне знает? Кто знает в России, что есть такая Овчаренко? Мне до пенсии восемь лет, а потом что? Выкинут. Всех выбрасывают! Я пока держусь. И думаете, мне хорошо, что держусь? Нет… мне нехорошо. Я нищая, живу от зарплаты до зарплаты, которая заканчивается, как месячные, в три дня. А я живу! И подличаю. Потому что не мыслю себя без театра. А театр не принес мне ничего, кроме боли. Но без него не могу. Как тут быть? А? Вот скажите: как быть?
— Клавдия Анатольевна, — остановил поток откровения Степа, — а что, Ушаковы конфликтовали с коллегами?
— Пффф! — заерзала она. — Конечно. В нашем храме все конфликтуют! Кто скрыто, кто открыто… по-разному. Одним словом, храм… хрям-хрям, и нету.
— А вы конфликтуете?
— Я похожа на дуру? Я хочу играть. Хочу работать. А работу, роль, не получишь, кон… конфликтуя.
— Так, ясно, — сказал Степа, понимая, что Овчаренко допрашивать все равно что воду ситом черпать. — Не скажете ли, с кем именно конфликтовали Ушаковы?
— Ну… э… со многими. Знаете, я сейчас не в том настроении, чтобы оценить и вывод сделать. А по секрету скажу, — она перешла на шепот, подавшись корпусом вперед, — мне жить не надоело. Я плохо живу, но живу. Уж лучше так, чем никак.
— Хорошо, подпишите и идите, — протянул ей исписанный лист Микулин, которому диалог с пьяной бабой попросту надоел.
— Не, не, не! — замахала та обеими руками. — Ничего подписывать не буду.
Невозмутимый Микулин несколько растерялся:
— Да вы что, гражданка! Я вас привлеку…
— Привлекай, привлекай, — засобиралась Клавдия Анатольевна, не забыла водку сунуть в сумку. Вскочила, повалив стул, ринулась за пальто, висевшее на вешалке. — Вдруг я не то там… Завтра прочту и, может быть, подпишу… а так… не в том градусе…
— Пальто не трогать! — гаркнул Микулин, она отдернула руки. — Пока не закончен опрос свидетелей, никто не выйдет из здания театра.
— А как же я домой пойду? — в удивлении развела она руками. — Без пальто холодно.
— Вы что, не поняли? — свирепо прорычал Микулин, поднимаясь с места. — Или вам наручники надеть, чтоб понятней стало?
— Не надо! — выставила она вперед ладони, защищаясь от него. — Не надо наручников. Я все поняла. Не пойду домой, подожду. Я все поняла.
Овчаренко метнулась за дверь, а Микулин в сердцах бросил папку и авторучку на стол. За сегодняшний вечер он впервые вышел из себя:
— Они что, все тут пришибленные? Я от кого-нибудь добьюсь вразумительных ответов или нет?
— Ты же только начал допрашивать свидетелей…
В это время послышался грозный женский голос, перераставший в крики, и чеканящий шаг. В данной обстановке все эти громкие звуки показались не столько нелепыми, сколько дикими. Два трупа еще не остыли, а кто-то бесцеремонно разорался.
— Неужели еще кого-нибудь пришили? — обреченно вздохнул Микулин.
— Пойдем посмотрим, — сказал Степа, вставая.
Нет, никого не пришили, во всяком случае, пока. Это пожаловала директор театра, срочно вызванная администратором по случаю ЧП. Директор — высокая и худая женщина лет шестидесяти пяти, однако в сапогах на высоких и тонких каблуках, с рябым и некрасивым лицом, с химической завивкой, слегка растрепанная — наверняка ее подняли с постели. Стоя на сцене, она сурово свела брови к переносице и без того тонкие губы поджала, раскрыла блеклые глаза во всю ширь, глядя на тела, которые успели положить на носилки и накрыть простынями. Атмосфера заметно накалилась, хотя ни один из работников театра не рискнул предстать перед очами директора, а воздух, казалось, задрожал в ожидании взрыва. «Ну и ну! Одна тетка привнесла с собой ядерный заряд», — отметил про себя Степа и посмотрел на Микулина, который, как буйвол после ярма, уставился на новое действующее лицо, дескать, этой только не хватало.
— Что здесь произошло? — рявкнула директор, распахнула демисезонное пальто и поставила руки на бедра. По всему было видно, это пришла бесспорная, полноправная хозяйка сего заведения. — Что, я спрашиваю, здесь произошло? Какое ЧП?
Администратор, находившаяся у сцены внизу, — ни слова. Физиономия ее приобрела выражение обиды, как будто только что именно администраторшу обвинили в отравлении артистов. Степа разглядел еще одного человека, которого сразу не заметил из-за… да, из-за его незаметности. Неопределенного возраста, маленький, невыразительный мужчинка сидел, вжавшись в кресло первого ряда. Изредка его голова осторожно выныривала из тени, приподнимаясь над креслами, как головка черепахи из панциря, в такой момент Степа и заметил его. Тип неприятный, неприятно поблескивали и очки на его носу, а маленькие бесцветные глазки следили за всем поверх них. Тем временем директор, не дождавшись разъяснений, гаркнула: