— Нет, не ошиблась, — уверенно произнесла Вика, даже не подумав рассматривать Карину. — Ткань букле, потом крой… воротник большой, вышел из моды. А рукава широкие, с отворотами. А на отвороте… сейчас соображу… На отвороте левого рукава пятно… как выжженное… желтоватое…
Да, она не могла ошибиться, описала пальто, не глядя на Карину Гурьеву. Степа совсем растерялся, особенно когда взглянул на отворот рукава — там действительно было пятно размером со спичечный коробок.
— Пятно есть, — сказала Карина с заметной нервозностью. — Я сожгла рукав утюгом, с тех пор не ношу его. А в чем, собственно, дело?
Волгина, постукивая авторучкой по столу, пропустила вопрос Гурьевой мимо ушей, а Вику попросила:
— Посмотрите на женщину. Это она отправляла бандероли? Гражданка Гурьева, встаньте, пожалуйста.
Та поднялась со стула. Вика разглядывала Карину долго, потом покачала головой:
— Вы знаете, вот этого сказать не могу. Может, она, а может, не она. Голос не похож… вроде бы. А так… ой, не знаю. Рост как будто тот… нет, я не могу точно сказать. Все-таки она в очках была. И потом, я не рассматривала ее специально… но пальто это. Пальто я хорошо запомнила. Мы, общаясь с клиентами, видим в основном руки и часть корпуса, на лицо редко обращаем внимание.
— Все свободны, — сообщила Волгина и добавила: — А вас, Карина Глебовна, просим остаться.
Степа вышел вслед за Викой, отойдя с ней в сторону, спросил:
— Это та примета, про которую вы забыли?
— Не понимаю, о чем вы?
— Ну, пятно на отвороте рукава. Помните, вы говорили, что вас что-то поразило, потом вы отвлеклись…
— Да, помню! Только это было не пятно, кажется… что-то другое…
— А что?
— Не знаю. Честно, не знаю. Я не смогла вспомнить, как ни старалась. Но, думаю, не пятно. Я его и так запомнила. Да и что особенного в пятне?
— Ну хорошо, идите. Спасибо, Вика, вы нам очень помогли.
Ну вот и все. Отправительница бандеролей, кажется, найдена. Кажется! Все-таки Степа испытывал какую-то неудовлетворенность. Все это уже смахивает на преступное сообщество. Ведь кто-то Гурьевой помогал, не сама же она бросила яд в бокал подруги. Степа вернулся в кабинет.
— Я не понимаю, что происходит? — лепетала Карина, потрясенная до основания. Кстати, очень правдиво изображала потрясение. — Меня в чем-то подозревают?
— В отравлениях, — холодно сказала Оксана. — Или в убийстве.
— Как? Что? Меня?!! Но… это невозможно!
— Двадцать пятого октября, утром, вы отправили три бандероли, написав обратный адрес Марии Рубан, — добивала ее Оксана. — В этот же день были отправлены еще четыре бандероли, на них обратный адрес уже Лопаткина. В первой партии бандеролей в коньяке, в двух бутылках, обнаружены отравляющие вещества, в результате чего скончался Виолин…
— Да это бред! — выкрикнула Карина. У нее дрожал подбородок, кончиками пальцев она растирала виски. — Это полный бред. Я ничего не отправляла!
— Вас опознала приемщица с почты. Вернее, ваше пальто. Я допускаю процент случайности, но, согласитесь, пальто с характерным пятном вряд ли имеется еще у кого-то. Стоило приемщице увидеть ваше пальто, как она описала его, не глядя на вас.
— Нет, нет, нет! — забормотала Карина. — Это нелепость… это… ошибка…
— Так все говорят, — с чувством превосходства сказала Волгина. — Меня интересуют сообщники. Кто они? Сколько их? Кто бросил яд в бокал на спектакле? Кто подбросил водку с отравой Овчаренко?
— Я вам не назову сообщников, потому что у меня их нет, — хрипло пробормотала Карина. — Вы не верите, а я не знаю, как доказать, что вы… ошибаетесь.
— Хорошо, — усмехнулась Волгина. — Я вынуждена задержать вас, Карина Глебовна. Вы подумаете, возможно, припомните тех, кто помогал вам.
Гурьевой стало плохо. Она схватилась за сердце, побледнела, Степа бросился поддержать ее, чтобы не упала…
Клава допоздна бродила вокруг театра. Ее вовсе не занимал поход к следователю. Чего там, баба прибалдела от собственной значимости, покуражиться захотелось над артистками, вот и заставила вырядиться в тряпье да намазать губы черной помадой. Пусть. Люди развлекаются, как умеют. Да и кто только не куражится над беззащитными артистами! Зато коллеги строили всяческие теории по этому поводу, в чем-то подозревали Гурьеву, ахали, охали, шептались. Карина отравительница? Вот дуры! Нет, не Карина, которой не было на спектакле, подсунула водку с ядом, кто-то другой.
Стемнело. В окнах кабинета Эры Лукьяновны горел свет, значит, она еще там, стратегию выстраивает вместе с Юликом. Клава заходила на вахту, вахтерша сказала, что Швец в театре, с ним встречаться совсем не было охоты. Да и с Эрой, по существу, не о чем говорить, она непробиваема. Но как, о, как жаждала Клавдия Овчаренко по-бабьи, без свидетелей, при помощи нормативных и ненормативных выражений отхлестать Эпоху — грязную шлюху. Она превратила Клаву и прочих в дерьмо, а театр в отхожее место своих капризов! Легко ли улыбаться, когда тебе рыдать хочется? Да у Клавы и болезнь наверняка от этого, ведь никакой радости, никакой! Даже водка не спасает, давно не спасает. А человека нельзя все время пинать ногами, ему и доброе слово иногда хочется услышать. Не интеллигентничать с Эпохой надо, а напрямую врезать… может быть, даже по морде, по отвратительной старой морде!
Таким образом накручивая себя, Клава лихорадочно выкурила сигарету во дворе театра, открыла дверь.
— Вы куда, Клавдия Анатольевна?! — вскочила с места вахтерша.
— В театр! — грубо гаркнула Клава. — Это мой театр. Я имею право сюда заходить днем и ночью, поняла?
— Эра Лукьяновна…
— Да пошла ты вместе с Эрой Лукьяновной, — проворчала под нос Клава и хотела продолжить путь в театральные недра, но… — Юлиан здесь?
Вахтерша посмотрела на щит, затем доложила:
— Ключ от кабинета висит, значит, ушел. А когда ушел, не видела. Наверное, я в туалете была, а он вышел и повесил ключ. Не ходили бы вы, Клавдия Анатольевна, а? Меня Эра Лукьяновна со свету сживет… ведь не разрешает заходить…
— Это не ее собственность, — хмуро проговорила Клава.
Она смело переступила порог, прошла в гримерку, повесила пальто и огляделась. Вот они, стены, где провела Клава лучшие годы своей жизни. Она мечтала умереть здесь, на сцене… конечно, не сейчас, а в старости. Это не просто стены, это ее дом. Есть квартира, но она не дом, там Клава только ночует. А дом здесь, и жизнь здесь. Наверное, не одна она так думает, а многие, кто пришел на сцену творить. Не за рублем же сюда идут! На сцену идут, потому что душа просит, горит. А Эпоха отнимала у актеров их страсть. Эпоха… она, она перемесила всех, как тесто…
В гробовой тишине послышались осторожные шаги. Кто это? Кто бродит по театру в такой поздний час? Сердце Клавы учащенно забилось. Страшно стало! Четверо актеров уже… Клава на очереди. Шаги приближались к гримерке. Клава поискала предмет, способный защитить ее от неизвестного. Ничего подходящего не нашла. Тогда схватила настольную лампу, выдернув шнур из розетки, на цыпочках подбежала к двери и притаилась, прижав лампу двумя руками к груди…