Но вот наконец на сцену какой-то подпрыгивающей походкой подстреленного воробья вышел молодой человек, почти юноша. Он был высок и худощав. Его взъерошенные рыжие волосы торчали во все стороны так, словно он на месяц избавил их от шампуня и расчески. На нем был джинсовый костюм – брюки и безрукавка, под которой виднелся огненного цвета джемпер. На шее недоросля красовался пестрый шейный платок, на ногах – кроссовки размера детских лыж.
В зале с первых рядов раздались хлопки, с последних – свист.
– Буёк! Давай сбацай нам чё-нибудь!
– Давай, Буёк, заводи шарманку!
– Эй, Гриня! Начинай, чего выпендриваешься? – закричали с задних рядов.
Такая странная встреча поэта зрителями меня несколько обескуражила. Я не привыкла к тому, что поклонники так фамильярно встречают своего кумира. Но сам талант, похоже, вовсе не обиделся на неформальное обращение к нему зрителей. Он несколько неуклюже поклонился первым рядам, которые в отличие от последних не свистели и ничего не выкрикивали. Когда «приветствие» зрителей стихло, Буйковский встал к микрофону, попытался пригладить свою растрепанную шевелюру рукой, отчего она растрепалась еще больше прежнего, и наконец сам поздоровался с нами.
– Дорогие зрители, ребята, дорогие мои друзья и коллеги! Сегодняшний вечер я посвящаю вам, всем тем, ради кого пишу и творю. Сегодня я прочту вам свои новые стихи, а затем мы вспомним старые, любимые вами… Итак, первое стихотворение посвящается женщинам.
В зале сразу стало тихо. Молодой человек в джинсе откашлялся, несколько театрально выставил вперед правую ногу, а левую руку вскинул вверх. Он закрыл глаза и начал декламировать:
Я люблю всех женщин – маленьких, высоких.
Я люблю всех женщин – умных, недалеких.
Я люблю всех женщин – зрячих, близоруких.
Я люблю всех женщин – неумех безруких.
Я люблю всех женщин – толстых, некрасивых.
Я люблю всех женщин – черных, рыжих, сивых.
Я люблю всех женщин, верность им храня…
Почему ж не любят женщины меня?..
Когда Гриша закончил читать, он снова неуклюже поклонился. В первых рядах захлопали, а с последних раздались свист и боевой клич: «У-у-у!» Я сидела в недоумении. Алина аплодировала, а у меня появилось желание засвистеть. Впрочем, Буйковский воспринимал свист весьма своеобразно: он был им доволен и даже помахал рукой тем, кто сидел за нашими спинами.
Потом он прочитал еще несколько стихотворений на тему беззаветной любви, верной дружбы и восхищения самыми разными вещами – от заплеванной урны в парке до разрывающего ночную тишину черного байка. И опять молодежь в последних рядах радостно свистела, выла и топала ногами от восторга, а жалкая кучка солидных зрителей в первых рядах сдержанно аплодировала.
Поэт просто светился от удовольствия. Наконец он объявил, что почитает свои старые стихи на заказ. Из зала сразу кто-то крикнул:
– Гриня! Давай «Старик и горе»!
Гриня понимающе покивал головой, мол, разделяю вашу тягу к таким вещам. Он выставил вперед теперь уже левую ногу, а правую руку вскинул вверх и начал читать. Стихотворение было про бедного дедушку, который жил один в своей квартире и попивал от горя и одиночества.
…А в углу за дверью – дряхлая клюка,
Жалкая подруга деда-старика.
На столе без скатерти водочка стоит
И своей прозрачностью старика мани́т.
От всего этого веяло какой-то безысходностью. Хотелось плакать. Я покосилась на Алину. Та слушала, буквально открыв рот.
…И пришли риелторы, как бандит с ножом,
И остался дедушка навсегда бомжом…
Такая печальная история вышибала слезу. Спившегося старичка было, конечно, жаль, «черные» риелторы, естественно, вызывали острое чувство ненависти. Грине долго аплодировали, улюлюкали и свистели. Он кланялся, потом кто-то выкрикнул с задних рядов:
– Буёк, давай нашу! «Морда кирпичом»!
– «Морда кирпичом»! Буёк, давай «морду»!..
Гриня тут же встал в какую-то странную позу Буратино, шагающего в школу с азбукой под мышкой, и, подпрыгивая, затараторил скороговоркой:
Я хожу ни в чем, морда – кирпичом…
На задних рядах скороговорку с готовностью подхватили. За нашими спинами доносилось:
Я хожу в джинсе, радостный, как все…
– Скажи, прикольный малый? – подмигнула мне Алина, кивнув на кривляющегося на сцене Буйковского.
– Уж куда прикольней! – съязвила я. Мне лично такие речевки не нравились.
– Тебя что, не вставляет? – удивилась подруга.
– Да знаешь, что-то не очень.
Алина хмыкнула и повернулась к сцене. А Гриня уже читал на заказ какую-то новую речевку:
Гуляю я по городу в лапти обутый,
Я как Лев Толстой, и это очень круто.
Я давно не бреюсь, уже день шестой,
Скоро я буду совсем как Лев Толстой.
– Хорошо, что Лев Толстой не дожил до такого, – шепнула я Алине. – А Буйковский что себе думает – надел лапти, отрастил бороду, и нате, пожалуйста, – великий русский писатель?!
Подруга прыснула.
К концу вечера я поняла одно: меня коробит от бездарных пошленьких стишков этого рыжего клоуна. Я вообще удивляюсь тому, что в местных изданиях хвалят его, с позволения сказать, «произведения». Писал бы себе для местных рэперов, а в искусство не совался. Со сцены между тем звучала очередная речевка-скороговорка:
Хорошо быть кошкой, а еще собакой:
Где хочешь, там и писай, где хочешь, там и какай.
Вырыл лапкой ямку – и садись, и какай!..
Хорошо быть кошкой, а еще собакой.
Задние ряды выли от восторга.
– Это что, ностальгия по детству, когда, гуляя во дворе со сверстниками, в туалет бегали за гаражи да за кустики, ленясь подняться домой на пятый этаж? – усмехнулась я.
Алина хихикнула.
– Если бы это написал восьмилетний мальчик, я бы, пожалуй, ему даже поаплодировала, но когда такое выдает двадцатилетний юноша-переросток, тут уж – извините… А вообще, может, пойдем? – спросила я подругу, кивнув на выход.
– Ты что?! Давай дослушаем. Прикольно же!
– Прикольно? Хорошо, Алина, но учти: я сижу здесь исключительно ради тебя!
«И героически терплю это издевательство над своим тонким эстетическим вкусом», – добавила я мысленно.
В этот момент Гриня выдал со сцены нечто совсем оригинальное:
Дали б кредит – купил бы динамит,
Взорвал бы кредитора – пускай горит!
А у юного дарования, оказывается, садистские наклонности! Но на этом он не остановился:
Были бы гроши – купил бы галоши,
Ходил бы по лужам, плевал на прохожих…