— Ну что? — спросила Элоиза, прислушивавшаяся к разговору.
— Он не видел Алису, но говорил с жандармами. Я не могу в это поверить: она призналась в убийстве Николь Браше.
Лицо Элоизы вытянулось от удивления.
— Это блеф!
— Нет, не думаю. Судя по словам адвоката, десять дней назад объявился свидетель. Сосед, который видел, как в день убийства у дома Браше стояла белая машина. Они нашли следы краски на воротках и послали их на анализ.
— Ты хочешь сказать, что это была машина Алисы?
— Скорее машина моего деда, белая «ауди», которой он почти не пользовался. Жандармы проверили все машины, зарегистрированные в районе. Они приехали в Арвильер и убедились, что автомобиль поврежден, а указатель правого поворота разбит.
— И что это доказывает? Это может быть совпадением.
— Алиса ничего не пыталась скрывать. Она призналась, что ездила к Николь Браше и убила ее, хотя и объяснила, что речь идет о несчастном случае.
— Но почему она убила эту женщину?
— В настоящий момент адвокат этого не знает. Алиса не смогла дать убедительных объяснений.
— Ты действительно веришь, что Алиса могла пойти на такое?
Я немного поколебался.
— Некоторое время назад я решительно ответил бы «нет». Но сейчас я не знаю. Николь Браше знала все о лебенсборне и о работе Абуэло во время войны. То обстоятельство, что она хотела обо всем рассказать тебе, вероятно, послужило толчком.
— Ты хочешь сказать, что Алиса собиралась помешать ей рассказать мне правду? Нет, это абсурд. Ведь твой дед согласился поговорить со мной о своем прошлом.
— Да, но Алиса об этом, несомненно, не знала. Он принял тебя в тот день, когда ее не было дома. К тому же мой дед высказал тебе личную, если можно так выразиться, точку зрения на свое пребывание в Сернанкуре. Алиса могла испугаться, что прошлое, а вместе с ним и все наши семейные тайны станут явью. Абуэло был болен. Она могла полагать, что если вся эта история выйдет наружу, он не перенесет такого удара.
— Но ограбление? — продолжала спорить со мной Элоиза. — Николь Браше нашли привязанной к стулу в кладовке. Уж не хочешь ли ты мне сказать, что Алиса могла инсценировать все это, чтобы отвести от себя подозрения? Ей почти семьдесят пять лет…
— Знаешь, все это выше моего понимания… Черт!
— Что такое?
— Я только сейчас понял, что не сказал Офелии о том, что сегодня вечером буду у тебя. Я должен ей позвонить.
Офелия сняла трубку после первого гудка и не дала мне ничего сказать.
— Орельен, я несколько раз пыталась связаться с тобой…
— Это моя вина, я сейчас не дома…
— Анна недавно вернулась. Я рассказала ей об Алисе.
— Как она отреагировала?
— Трудно сказать… У нее был… отсутствующий вид, словно то, что я ей говорила, ее не касалось.
— Она дома?
— Нет. Именно поэтому я и хотела тебя предупредить. Анна отказалась с тобой говорить. Она ушла около часа назад.
— Ушла? Но куда?
— Не знаю. Она ничего мне не сказала. Я пыталась ее удержать, но…
— Черт знает что! Только этого не хватало! Но ты хотя бы можешь предположить, куда она отправилась?
— Понятия не имею.
— У нее есть друзья, знакомые?
— Конечно. Некоторых я знаю. Но я сомневаюсь, что Анна пошла к ним. У меня такое впечатление, будто ей хочется побыть одной.
— Послушай, Офелия… Все же не могла бы ты разузнать и встретиться с теми, к кому Анна могла бы пойти?
— Хорошо, я сейчас же этим займусь.
— Спасибо. Я дам тебе номер телефона того места, где я нахожусь. Позвони, когда что-нибудь узнаешь.
Весь вечер я провел в тревожном ожидании. Было очевидно, что известие о задержании Алисы потрясло Анну, хотя она и не подала вида и Офелия ни о чем не догадалась.
— Ты действительно не знаешь, куда она могла пойти? — спросила меня Элоиза.
— Есть одна мысль…
— В дом твоего деда?
— Да. Именно там все и началось для нее. Пресловутая «первоначальная психическая травма».
— Думаешь, твоя сестра поедет туда? Ночью?
— Именно этого я и боюсь. К сожалению, у меня нет машины, и путь туда и обратно займет почти пять часов. Думаю, мне лучше дождаться телефонного звонка.
Я так и поступил. Офелия позвонила мне около полуночи и сказала, что Анна до сих пор не вернулась. Я раз десять звонил в Арвильер, но безрезультатно. Я бодрствовал до четырех часов утра, но в конце концов заснул на канапе.
Около семи часов утра раздался телефонный звонок, вырвавший меня из оцепенения. Звонила Офелия.
— Орельен, прости за столь ранний звонок.
— Анна дома?
— Я слышала, как она вернулась час назад.
— Ты даже не представляешь, какое это для меня облегчение!
— Она заперлась в своей комнате. Думаю, она уснула. Я не решилась беспокоить ее.
— Хорошо… Послушай… У меня занятия до полудня, но потом я сразу же приду ее проведать. Спасибо за все, что ты сделала. Анне повезло, что у нее есть такая подруга, как ты.
Утро тянулось медленно. Ничто не изнуряет так сильно, как бессонные ночи, которые стали для меня обыденностью. Я читал лекцию о знаменитом отрывке из «Обретенного времени», где Пруст описывает смерть человека, пришедшего в музей полюбоваться картиной Вермеера. Я, словно автомат, комментировал текст, который знал наизусть, до того момента, когда меня захлестнули неожиданные эмоции. Виной этому стал пейзаж Вермеера, который я проецировал на экран.
Я принялся размышлять о времени, когда готовился к экзамену на агреже. В том году в программу входил последний том произведений Пруста. Мне было двадцать три. С момента гибели отца прошло три года. Бо́льшую часть лета я провел, запершись в своей комнате в Арвильере, с головой погрузившись в книги и переводы с латыни. Август выдался душным. Сидя на подоконнике и глядя на черепичные крыши, я курил и пил горькие лимонады, которые готовила Алиса. Из этого же окна я видел в саду Алису, деда и сестру, которые сидели вокруг стола. До меня долетали обрывки фраз, успокаивающий смех… Около девяти часов мы ужинали за столом в гостиной и беседовали допоздна. Мой дед слушал, как я рассказывал о Прусте и Овидии, а я слушал, как он рассказывал о своей молодости, когда был интерном в больнице Святого Иосифа Реймса, принадлежавшей иезуитам. Хотя Анри не был удовлетворен своим образованием, все же он сохранил то, что сам называл «фарисейской непреклонностью», — строжайшее уважение нравственных норм, которое, возможно, мы от него унаследовали. Я любил его слушать. Его голос, такой мягкий, такой сочный, создавал у меня впечатление, будто я нахожусь в полнейшей безопасности. Чувство, которое ни разу не возникало у меня после его смерти.