Раздался скребущий звук. Уилл обернулся, чтобы посмотреть, что делает Фейт, но она не двигаясь стояла в центре комнаты. До него снова донеслось царапанье, и на этот раз он понял, что звук идет с потолка.

— Нарик? — одними губами спросила Фейт.

Уилл обвел лучом фонаря низкий потолок и углы комнаты. Как и во всем доме, штукатурка вокруг выключателя была разбита. У дыры в стене темнело пятно, отдаленно напоминающее отпечаток ноги. Прямо над ним в потолке было отверстие, из которого свисали обломки гипсокартона и обрывки изоляции.

— Эмма? — Уилл с трудом выговорил имя девушки, настолько страшно ему было произнести его и лишить себя надежды. — Эмма Кампано? — Он ударил ладонью по потолку. — Эмма, это полиция!

Снова какой-то шорох и отчетливый топот крысиных лапок.

— Эмма?

Уилл уже срывал с низкого потолка листы гипсокартона. Решив, что действует недостаточно быстро, он принялся расширять отверстие фонарем.

— Эмма, это полиция!

Сунув ногу в дыру в стене, он подтянулся и заглянул на чердак.

И замер. Горячий воздух окутал его таким непроницаемым облаком, что стало больно дышать. Девушка неподвижно лежала на полу. Ее кожа была покрыта мелкой белой пылью, глаза открыты, губы крепко сжаты. В нескольких дюймах от ее руки сидела большая крыса, ее глаза, подобно зеркалам, поблескивали в свете фонаря. Уилл подтянулся на руках и забрался на чердак. Крысы были повсюду. Одна из них пробежала по руке девушки. Он увидел царапины там, где когти животных вонзались в кожу.

— Нет, — прошептал Уилл, на коленях подползая к Эмме.

На ее животе и бедрах запеклась кровь, шею опоясывали рубцы. При виде девушки сердце Уилла сжалось от боли. Как он скажет Полу, в каком состоянии нашел его дочь? На чердаке не чувствовалось запаха разложения, в ее плоть еще не вгрызались мухи. Как смогут они все жить, зная, что жизнь и смерть Эммы разделяли считаные часы?

— Уилл? — окликнула Фейт, и по ее голосу он понял: она догадалась, что он нашел.

— Прости, — прошептал Уилл.

Он не мог вынести этот пустой, безжизненный взгляд. Ни разу за все расследование он не поверил в то, что она умерла, даже когда все улики указывали на обратное. Он настаивал на том, что этого просто не может быть, и все, о чем он мог сейчас думать, так это о том, что его самонадеянность сделала правду просто невыносимой.

Уилл протянул руку, чтобы закрыть ей глаза, и осторожно нажал кончиками пальцев на веки, пытаясь их опустить.

— Прости, — повторил он, зная, что этого недостаточно.

Зная, что этого никогда не будет достаточно.

Глаза Эммы снова открылись. Она моргнула и посмотрела на Уилла.

Она была жива.

Глава 21

Фейт стояла в больничной палате, глядя на Абигайль и ее дочь. В комнате было темно, и единственным источником света служили сигнальные лампочки аппаратуры, к которой была подключена девушка. Физраствор, антибиотики, смеси химикатов, нацеленные на то, чтобы поставить ее на ноги. Но ничто не могло исцелить ее дух. Ни один медицинский прибор не мог возродить ее душу.

Во время беременности Фейт втайне решила, что ее ребенок обязательно будет девочкой. С белокурыми кудрями и ямочками на щечках. Фейт мечтала покупать ей розовые платьица, заплетать ленты в косички и слушать рассказы о школьных влюбленностях, музыкальных группах и потаенных желаниях.

Джереми быстро развеял эти мечты. Душа ее сына лежала к незамысловатым увлечениям вроде футбола и триллеров. Его музыкальные вкусы были столь плачевны, что о них не стоило даже говорить. Его желания трудно было назвать потаенными: игрушки, видеоигры и — к ужасу Фейт! — живущая по соседству рыжеволосая шлюшка.

В последние несколько дней Фейт позволяла своим мыслям заглядывать в темные закоулки сознания, в которых время от времени бывают многие родители. Она спрашивала себя, что будет делать, если зазвонит телефон или в дверь постучит полиция и какой-то человек сообщит, что ее ребенок умер. Этот ужас таится в сердце каждой матери. Эти страшные мысли казались ей талисманом, предотвращающим истинное несчастье, как если бы она постучала по дереву или осенила себя крестом.

Глядя на спящую Эмму, Фейт поняла, что бывают вещи похуже такого телефонного звонка. Ребенка могли вернуть, отняв его личность, его сущность. Кошмар, который пришлось пережить Эмме, был написан на ее теле: кровоподтеки, ссадины, следы укусов. Уоррен пользовался девушкой, как хотел, реализуя с ней все извращенные фантазии, какие только могли прийти ему в голову. Он не давал ей ни еды, ни воды. Эмма была вынуждена опорожняться в комнате, в которой спала. Ее руки и ноги были связаны. Он регулярно ее душил, а после того, как она теряла сознание, снова возвращал к жизни. Девушка столько кричала, что ее голос превратился в еле слышный хриплый шепот.

Фейт ничего не могла с собой поделать. Она испытывала непередаваемую жалость не столько к ребенку, сколько к матери. Она вспоминала слова Уилла о том, что Эван Бернард фактически убил Мэри Кларк. Теперь было две Эммы Кампано: та, которой она была до Уоррена, и та, которой она стала после него. Хорошенькая девочка, которую Абигайль кормила грудью, с которой она играла в «ку-ку», которую она каждое утро отвозила в школу, а по выходным брала с собой в кино или за покупками, исчезла. Ее больше не было. На ее месте теперь находилась пустая оболочка, сосуд, наполненный чужими и незнакомыми мыслями.

Было ясно, что Абигайль думает о том же. Она не решалась прикасаться к дочери. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы взять Эмму за руку. Фейт избегала встречаться с ней глазами. «Как можно оплакивать смерть своего ребенка, в то время как он жив?» — спрашивала она себя.

— Она проснулась, — прошептала Абигайль.

Фейт подошла к кровати. Они попытались расспросить девушку по пути в больницу, но Эмма молча лежала на каталке, устремив невидящий взгляд в потолок кареты скорой помощи. Первые ее ответы были монотонными и односложными, но по мере осознания того, что произошло, Эмма вела себя все более возбужденно и наконец свернулась в комочек, пытаясь спрятаться от окружающих ее людей. Потом она начала биться в истерике, и ей пришлось ввести успокоительное. Ее реакция удивительным образом напоминала поведение ее матери.

— Привет, милая, — сказала Фейт. — Ты меня помнишь?

Девушка кивнула. Ее веки оставались очень тяжелыми, хотя действие лекарств давно окончилось. Часы на кардиомониторе показывали шесть тридцать три. Сквозь металлические жалюзи на окне в комнату пробивался свет. Солнце встало, пока она спала.

Они быстро поняли, что Эмма остро реагирует на мужчин. Она запаниковала, как угодивший в ловушку зверек, когда парамедики начали ее осматривать и даже когда Уилл попытался просто взять ее за руку. Один вид врачей-мужчин был для нее невыносим. Даже появление отца расстроило девушку так сильно, что ей стало физически плохо.