— Хотела бы не понимать, но понимаю…
Утро после «снотворного» всегда муторное, токсичное. Теперь всегда будет так? Можно ли примириться с тем, что девчонок больше нет? Никак нельзя…
Алена, ее непримиримая позиция — причина всех моих проблем с самого начала сезона, и мне все еще не дает покоя, произошедшее на «Черной скале». Могла она пойти на такое, решиться убить меня? Возможно… Наверно, все получилось случайно, как бы цинично это ни звучало. Олю она столкнула случайно? Произошло это как раз накануне «зарницы», и совершить вдохновенный, решающий все ее проблемы шаг, стало легко. Столкнув Олю, она поняла, как просто избавиться и от меня??? Алена могла ждать моего появления на вершине «Черной», она очень хорошо знает мои пристрастия, она знает про меня, наверно, все… Долецкая — «психопатка» с тем же прицелом, что и Алена, передо мной многогранно развернулся мотив ее действия в тот день, готовность совершить такой поступок; я «услышала» ее желание толкнуть меня в обрыв, как только она увидела Женьку Маслова со мной. Но кто совершил это на самом деле? Долецкая просто не помнит своих реакций, она была в самозабвенном угаре, в «психушку»-то ее на полном серьезе определили! Алена же воспалилась сродной идеей, чувствовала это в ней, но осознать так буквально беспочвенную вообще-то агрессию именно ко мне я не могла. Но с тех пор как Валевский в радиорубке сказал ей слово поперек, так еще в мою пользу, она вообще стала перекрученной, словно ее подменили буквально, казалось, это и не Алена уже вовсе. И с этого места ничего нельзя вернуть и исправить. Оля не должна была погибнуть, я могла, но не она — все это немыслимая случайность. Алене мешала только я. Оля должна быть в «живых», ее жизнь мне видится такой длинной… И вот вопрос: как в пропасти оказалась сама Алена, что произошло? Никто из тех, кому я близка, даже защищая, не способен на такое, они вполне осознают разницу между угрозами, обидами и реальным действием — все, кроме Алены… Кто ее убил так намеренно? Почему?
Натянув кое-как свои потрепанные вчера вещи, выбралась из кровати, что стоит за стеклом медбокса, и пошла к Тае в ее каморку, пристройку к корпусу, где она и живет круглый год. Невыносимо торчать с этим грузом одной, нигде и никак такое событие не укладывается, такого просто не может быть, я так любила Олю и особенно Алену… Как можно продолжать жить, словно ничего не случилось и идти дальше? Я не могу, изменилось все, и ничего никогда не пойдет по-прежнему, кто-то на всем для меня важном поставил крест, словно этот крест поставили на мне. Тая в белом халате сидит не у себя, а за медицинской конторкой на входе в изолятор, видимо, меня сторожит; увидев, протягивает мне с подноса горячий чай и плитку шоколада «Сказки Пушкина»; из золотинки развернулся сладкотерпкий вкус детства, беспечности, теплоты, как будто мама на секунду отвлеклась от своих новых дел и погладила меня по голове.
— Тебе сейчас нужно много сладкого, детского, ты всю ночь плакала… — Тая присела со мной рядом на диван, обняла, стало тепло. — Ромка твой приходил, но Егор настрого запретил хоть кого-то к тебе пускать, ты уж прости…
Тая знает, нашла Олю я, это она предложила версию «для всех», что случилось «отравление», и с раннего вчерашнего вечера я проторчала тут, в изоляторе; это версия для моей безопасности, чтобы я вообще отношения ко всему этому не имела.
— Как такое может происходить? Как это исправить! — у меня очень болит грудная клетка, тяжело дышать, словно я там внутри раздумываю, готова ли оставаться здесь, стоит ли в этот раз продолжать жить?
— Вот и ответ… — Тая ждет моей реакции, и я смотрю на нее в недоумении. — Ты не спрашиваешь: «Почему это произошло со мной, чем я провинилась?» и не думаешь: «Хорошо, что такое случилось не со мной!», и даже: «Как жалко, но что поделаешь?». Тебя задевает другое, ты не понимаешь, как такое вообще возможно, тебе нужно, необходимо все исправить, для тебя это не проходной случай, словно колокол всегда звонит по тебе… Как только у большинства людей будет такая реакция, то и исправлять ничего не придется, все исправится само.
— Я другая? Откуда ты знаешь? — ощущение, что она знает меня лучше. И вообще, что я о себе знаю? Ничего…
— У тебя смещенное сердце, — она показала рукой, где мое сердце. — Твое сердце развернуто к центру…
— И у тебя так же? — я смотрю на Таю совсем иначе, это так странно, что она говорит обо мне, словно знает все то, что у меня внутри. Она меня знает?
— Да, и у меня… Такое встречается все чаще, но пока этого недостаточно для глобальных перемен. Но ты и сама все знаешь, ведь так? — и это не вопрос, а утверждение.
— Знаю… Мне очень тяжело без мамы, но она уже родилась где-то, а я совсем одна, даже ее «дух» не обитает рядом.
Тая обнимает меня, словно это такой обычный разговор, и мне с ней так легко, мне с ней не нужно притворяться.
— Вот глупышка, а я здесь зачем? Сижу тут сто лет и жду тебя… — я стала улыбаться, двухсотграммовый шоколадный гормон радости возымел свое действие.
— Тая, ты выглядишь сильно лучше, я думала раньше — тебе лет семьдесят, но сейчас кажется, ты даже моложе моей Зои! — у Таи гладкое чистое лицо без старческих отметин, она маленькая, хрупкая, ниже меня ростом, и волосы у нее не седые, раньше я этого и не замечала!
— Возраст не в теле, а в голове, в какой-то момент календарное исчисление утрачивает значение, важно только, чем я живу «тут», — Тая показывает на сердце.
Расширенный «дух» не имеет возрастных ограничений — то чем живет Тая, видимо, слишком важно, старушкой ее можно назвать только, когда она сама этого хочет, и одевает на себя этот образ, который почему-то ее устраивает.
Наконец появился Егор. Тая сразу исчезла куда-то по своим делам. Он сел на диван рядом, полубоком ко мне, подвернув ногу под себя — белая майка, серые простые штаны — облокотился рукой о махровую спинку дивана и, вороша обросший каштановый бардак на своей голове, весь обратился в сплошной вопрос в мою сторону:
— Как ты там оказалась? Валевский тебя потерял, он искал тебя в лагере, а меня заставил идти в лес, утверждал, что только из-за Савицкой ты могла пропасть, он хорошо тебя знает… Ты так орала! С обрыва тебя увидел, вообще не понял, что случилось, решил уже, что это ты сорвалась… Представляешь, как я бежал, думал, сам убьюсь по дороге! — говорит все же тихо, близко-близко наклонившись ко мне, словно нас кто-то может подслушать.
Он мне верит?
— И ты была невменяемая, пришлось в Ману тебя окунуть! — он зажал свое лицо руками, растер щеки от какой-то глобальной усталости.
— Ну да, я пошла за Аленой, она выскочила из вездехода. Жора-то, наверно, и не заметил, что пассажир сбежал, и спокойно уехал? Я хотела извинится, может, даже вернуть ее в команду… Но она упала в обрыв, — говорю и сама себе не верю.
— Почему за мной не пошла!? На хрена сама туда полезла!? — он не понимает, злится.
— Помочь, не могла оставить ее там одну, не поверила себе… Ну я не знаю, зачем, побежала к ней и все!