И ничего не соображаю — он убил отца? Попал в него? Бегу вниз, не зная «зачем»? Но бегу на улицу за ним, мимо лавки с Антоном. Ромка меня слышит, оборачивается и мне страшно видеть его лицо, оно другое, серое, перекошенное. Ромка резко возвращается ко мне в два прыжка, хватает, трясет, бьет по скуле, швыряет на газон, я падаю и задеваю лавку с Антоном, и так жутко больно и даже не понятно, где сломано, но что-то сломано точно. Ромка убегает, а я не знаю, что делать! Что делать? И бегу через пролесок к дому Наташкиного отца, только Боря Ким может спасти Ромку сейчас, только он… Бегу через лысоватый лес, запинаюсь, падаю и только пакет с париком спас мои глаза от веток, встаю и снова бегу, спотыкаюсь и валюсь на преграду под ногами, руки попадают во что-то липкое, теплое, не понимаю, что это такое? В руках черные как смоль волосы, и знакомая юбка, и… это моя мать? На теле нет лица, каша, месиво, руки мои в крови и запах металла, только горячий запах, душный, преисподний, биологический, живой, юбка Наташкина и… я не могу больше здесь быть, это все.
Было холодно. Не так, как бывает на ветру или на морозе, так холодно бывает не дома, это когда все чужое, равнодушное, казенное, а ты беспомощен, спеленут, как связан путами новой жизни и нужно ждать, когда пройдешь весь путь детства снова. И снова нужно стать взрослой и отрастить сознание заново, и суметь вернуть в него настоящего себя, суметь отличить истину от нажитого, того, что не является тобой вовсе. Неужели все опять начинается? Эти мысли стали прорываться в меня, а секундой раньше это было равнодушное восприятие то ли гусеницы, то ли древесного жука, только что я была на дереве за окном среди уже желтеющих листьев, находилась в полной гармонии с сущим, ничто не беспокоило меня и никаких вопросов к миру не стояло, и вот очнулись восходящие потоки сознания. Там за окном тепло под солнцем и естественно все в жизненном буквальном потоке, а здесь я не могу найти себе место, мне неуютно.
Так же все было, когда я родилась, увидела кафельный пол из грязно-желтой плитки, выложенной буграми со сколами под ногами того, кто вытащил меня на свет, мне не понравились ни резкий, холодом обжигающий луч софита, ни грубость внешнего мира — болезненность его прикосновения ко мне была буквальной. Физическое пространство схватило меня фактичностью, четкостью, плотностью, величиной, гулкостью звуков и шлепком, который мне достался от доктора, и тогда я заорала. Да так, что воздух ворвался в легкие шквалом, и он был вкусный, хотя и не тот, что я помнила по прошлым рождениям, это был воздух советской больницы, так себе воздух, местами мерзкий, почти трупный, забитый хлоркой и сыростью. Вот и сейчас это был тот же воздух, но я явно не младенец, и осознаю, что оттого счастлива, я все еще тут, в этом самом теле, мы с ним близки по-особому, мне было бы жаль терять его, возможно это мое первое тело за все эпохи перерождений, которое так прочно повторяет меня, оно — это я.
Поднялась резко — я в огромном тусклом изоляторе, и мое дерево бьется в окно, лежу на высокой койке-агрегаторе с подключением к сотне проводов, от моего рывка они повыскакивали: и резинки, и иглы из вен, что-то засвистело оглушительно и затихло, когда я нажала на какую-то кнопку, и медоборудование перестало мигать. Есть ощущение, что кровь только вспомнила как течь по венам, все внутри защипало и просочилось мурашками, но восполнилась жизнью в себе я мгновенно, сорвала еще одну иглу из вены на ноге и, спрыгнув с высокой махины, подскочила к окну, к дереву, которое стало приютом моего сознания на какое-то время. Сколько я тут, и вообще, где я?
За окном сквер больничный, жилые дома за дорогой, звонки трамвая, свистки троллейбусов, где-то шумят дети, и так нестерпимо захотелось туда, в город, прочь от потенциалов смерти, тут они рядом, тремя этажами ниже, я чувствую, размещен морг, и не хочу сейчас знать это, хочу к детским голосам, во двор, и еще дальше. Тайга конечно примет меня, возродившая мою внутреннюю память она всегда будет близка мне, но мне вообще-то некуда бежать, мой дом везде, ничто в этом мире невозможно отрицать, все в нем сопричастно ко мне, во всем есть я, даже этот мерзкий кафельный пол отзывается отзвуком творения, все есть жизнь и ее течение. Трогаю прохладное стекло витража, шершавый поддонник и все под руками откликается жизнью, словно приветствует меня, словно все, что есть, радо меня знать, все мне близко, все знакомо, и нигде нет зла. Абсолютное соединение с миром просквозило меня как квантовым штормом, миллион вольт щелкнуло мгновенно и опустило, жизнь это я, она рождает меня вновь и вновь, но где-то далеко в темноте и небытии, я ее причина.
Когда я только родилась, все было сложнее: беспомощность это отвратительно; тогда меня туго спеленали — двинуться никак невозможно, осознать себя невозможно, и отнесли в «детскую», где лежали десятки таких же новорожденных; все эти завернутые бревнышки вокруг так истошно орали, а мне надо было вспомнить, зачем я тут, чего ради такие страдания, ограниченности и неудобства? Все это было чистым кошмаром после той свободы, к которой так стремится во мне все и сейчас, и по-прежнему я тут и не младенец, но зачем. С каждым мгновением после рождения я все больше и больше забывала себя и эту осознанность всего, что со мной было до рождения. В утробе я любила дергать пуповину и отскакивать туда-сюда, было весело; позже, когда стало тесно, мне нравилось слушать, что происходит вовне, оттуда пробивались проблески, звуки, и я понимала все, если не речь, то эмоции волнами настигали меня и материнские, и внешние. А еще раньше, пока не отрасли руки-ноги, я видела космос, находилась сразу и в утробе, и в мега-мире; космос со всеми млечностями и есть мой дом, я помню, как заземлилась и была готова прийти в мир; я всегда готова родиться, но каждый раз рождение это шок, предпочла бы делать это реже, такие это невосполнимые энергозатраты. Зачем мне вся эта суета перерождений, если мое «я» уже неизменно? Рождаться раз в тысячу лет логичней, вот как не крути природе это ближе, а человек все никак не войдет в разумное царство, все не может поднять свою внутреннюю частоту до жизнеутверждающего уровня, и вот этот самый человек меня совсем задолбал! Нет, ну вот честно, задолбалась мотаться туда-сюда, хочу остаться уже хоть где-нибудь!
Визг сигнальных аппаратов в коридоре за распашными дверьми достиг невыносимого свиста, стою у окна, не в силах оторваться от жизни, заткнула уши, на мне местами рваная тряпка-сорочка в мелкосизый цветочек стоит хрустким колом. Сбежать бы, но не в этом же? В палату врывается женщина в сестринском чепце и с ужасом на глазах смотрит на меня как на ожившего мертвяка, а я невыносимо рада ее видеть просто так, рада тут быть и улыбаюсь ей автоматически до ушей. Чувствую натяжение мышц в улыбке, словно улыбаюсь и не я, а мое тело радо жить, счастливо, что я не сбежала в млечности, мое тело не хочет в морг, оно хочет жить тысячу лет. Счастье тела передалось и мне, такое безусловное, которое впрочем всегда является моей частью, вообще-то я очень люблю здесь быть, я люблю здесь абсолютно все. Мне не нужно только красивое, сущее со мною везде, приникает в меня постоянно через все вещи, оно сочится не только от природы, но и через все, что сделано человеком: ободранная лавка в парке, колченогий стул, обшарпанный диван соединяют с миром так же прочно, как и существование среди звезд. Мне нет разницы, где быть, но тут родное мне все, все от самого начала, и история, и все ею опрокинутое, вс е, что есть, откликается сопричастностью, близостью, счастьем присутствия — я здесь. Эта женщина, зачем-то утратившая себя в надуманной старости, не может поверить в меня, а я так рада видеть и знать ее. Скоро эта буквальность моего восприятия рассеется в будничности, немного притрется, но сейчас все остро, я так сильно чувствую ее сейчас, эту незнакомую женщину, и так много знаю о ней, нет, не факты, а то, что за ними, ее свет, надежды, рождение души, я словно помню это. И она узнала меня, но только на мгновение, это был бестелесный луч, прикосновение изначальной памяти, но все погасло, она быстро стряхнула невыносимое видение с себя, вспомнила, кто она здесь: