Тут я почему-то расчувствовался. Я видел, что мама тоже. На нас обоих снизошла нежность — как будто она терпеливо ждала нас на краю пропасти. Я понял, что мама вовсе не сумасшедшая. Просто она боится жизни. Своей собственной жизни. Как маленькая девочка боится темноты.
— У тебя все хорошо? Я знаю, ты встретил девушку.
— Да. Ее зовут Луиза.
— Тебе это покажется странным, но я очень хорошо себе ее представляю.
— Надо было принести ее фотографию… Я знаю, я давно должен был прийти к тебе.
— Да нет, все нормально. Это просто отец твой паникует. Я сразу поняла, почему ты не приходишь.
— Правда?
— Ну конечно. Я все поняла. А еще я поняла, что я не сошла с ума. Особенно когда увидела здешних психов. Я же вижу: я не такая, как они.
— Как я рад это слышать.
— Пока что я отдыхаю. Пытаюсь выбросить все из головы. Хочу вернуться домой. Кто-то же должен заниматься твоим отцом. Он сильно меня беспокоит.
— Да, он странно себя ведет в последнее время.
— Я сказала ему, чтобы не сидел дома, выходил куда-нибудь, пока меня нет… Не помогло… Говорит, душа не лежит… Он не понимает, что мне было бы легче, если б он был чем-то занят, а не сидел тут, вцепившись в меня… с похоронной физиономией.
— Он страшно беспокоится.
— Я знаю. Все о чем-нибудь беспокоятся.
Мы помолчали какое-то время. Потом я сказал, что рад, что ей лучше. Что это большое облегчение.
— Приходи в следующий раз с Луизой, хорошо? — предложила мама.
— Она должна вернуться в Этрета. Каникулы кончаются. Но вероятно, она снова приедет на Рождество.
— Вот и отлично. Береги ее. Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной…
Я долго думал над этой фразой и теперь хочу снова ее написать: «Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной». Мама никогда не баловала меня ни нежностью, ни похвалами. Я пришел в такое волнение, точно она, после долгих лет эмоциональной сухости, вдруг сказала, что любит меня. Как это глупо — все время ждать родительской любви; стоит бросить вам косточку, и вы уже радостно виляете хвостом. Я поцеловал маму и вышел. До чего же приятно было поболтать с ней вот так. У меня сложилось впечатление, что вопросы, которые она мне задавала, были продиктованы подлинным интересом, а не механической материнской заботой. Потом весь день, вспоминая нашу встречу, я говорил себе, что хорошо бы, если бы эта нежность была настоящей, а не следствием психотропных средств.
Отца я нашел у кофейного автомата. По тому, как нервно он отреагировал на мое появление, можно было предположить, что выпил он чашек шесть или семь. Едва я приблизился настолько, чтобы слышать его голос, он спросил: «Кофе хочешь?» Это действительно было первое, что он произнес, даже раньше чем спросил, как мама. Не услышав ответа, он спросил снова:
— Кофе хочешь?
— …
— Выпей. У них тут хороший. Как ни странно, их машина варит хороший кофе.
Я согласился. Кофе оказался ужасным. Я бы сказал, что у этого кофе имелись проблемы с самоидентификацией: видимо, он принимал себя за томатный сок. Болеть и без того несладко, так зачем подвергать людей еще одному испытанию? Все равно что корова в доме престарелых, только там они издевались над зрением, а здесь — над вкусом. Я не мог заявить отцу, что кофе — гадость; понятно, что ему необходимо было мое одобрение. Более того, я даже согласился выпить вторую порцию, дабы загладить недостаток внимания с моей стороны в последние дни. Отец по-прежнему не спрашивал, как я нашел маму. Тогда я сказал, что рад, что ей лучше. Он улыбнулся в ответ. Значит, теперь все образуется, все будет хорошо. Я поцеловал отца и пошел к выходу, веря в светлое будущее. Разумеется, я ошибался.
54
Вспоминание Ван Гога
Благодаря переписке Ван Гога с братом Тео, у нас есть достоверные свидетельства о жизни художника. С ранних лет Винсент был одержим верой настолько, что это вызывало беспокойство родных: он не любил разговаривать, он как будто все время отсутствовал. С Богом у него была скорее художественная связь. Он полагал, что выберет духовную стезю. В мае 1875-го, в возрасте 22 лет, Винсент приезжает в Париж. Он исправно посещает церковь. В одном из писем к брату он пишет о «замечательной проповеди», которую ему довелось услышать. «Лелейте надежду и не держитесь за воспоминания; все, что было значимого и благословенного в вашей прошлой жизни, не потеряно; но не занимайтесь этим более, вы обретете это, когда настанет срок; двигайтесь же вперед». Много раз Винсент будет вспоминать слова этого проповедника, находя в них оправдание для разрыва с прошлым. Он будет постоянно вспоминать о необходимости забвения, которое, по сути, равноценно бегству, отказу не только от прошлого, но и от себя самого. Забвения, которое лежит в основе безумия.
55
Не уверен, что я вполне честен сам с собой в воспоминаниях о том периоде. Мы с Луизой были счастливы. Счастье взаимного сближения переполняло нас до краев, но нам случалось омрачать драгоценные минуты глупыми взаимными обидами. Я уже и сам не помню, из-за чего мы ссорились, но мы были способны в одно мгновение перейти от уверенности к сомнению. Я рассуждал: «И с чего я взял, что это женщина моей жизни? Посмотрим правде в глаза: она довольно заурядна. Да и сам я зауряден, раз мог поверить, что такие истории бывают. Все это самообман». Но проходило несколько минут, и черное облако рассеивалось, и я снова сознавал, что у меня началась новая жизнь: «Как я мог подумать такое? Она совершенно необыкновенная. Я это сразу понял. И притом красавица». Я смотрел на нее и снова безумно ее любил, как любил час назад. Я кидался к ней, и мы целовались, как будто заново обретя чистоту и невинность. Это эмоциональное раскачивание продолжалось все наши первые дни: от любви-умиротворения к любви-безумию. От тех дней у меня осталось также воспоминание о непреходящей усталости, ломающей мое тело. Я почти не спал, и от этого у меня складывалось не вполне адекватное представление о реальности. Случалось, я, заснув, неожиданно просыпался, желая сказать что-то Луизе, но, открыв глаза, обнаруживал, что это был сон. Мои сны путались с реальностью. Иной раз я смотрел, как она спит, и думал обо всех тех женщинах, что не стали моими. Красота настоящего примиряла меня с прошлым, со всем тем, что я упустил. В моем прошлом больше не было горечи.
Десять дней мы жили в автономном режиме. Мы купались в океане простодушного эгоизма и были всецело поглощены собой и друг другом. Мы без устали, сотню раз на дню, обсуждали нашу встречу. Мы рассказывали друг другу о рождении нашего «мы», как будто это была мифология, подлежащая изучению. Я люблю в любви период, когда повторяют то, что уже и так известно, будто пытаясь найти в этой истине другие истины, скрытые и нуждающиеся в открытии. Какие-нибудь подробности, которые до сих пор ускользали от внимания.
Потом пришло время расставаться. Луиза жила в другом городе; у нее была своя жизнь, работа; у нее было прошлое, в котором не было меня. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и болтали о всяких пустяках. Никто из нас двоих не пытался придумать будущее. Мы не договаривались, когда встретимся и кто к кому приедет. Последние мгновения тонули в пучине неопределенности. Это был способ преодолеть страх. Я спрашивал [22] :