Армии не хватит.
…и пойдут ли люди против людей?
…вынужденное отступление за Перевал… временное, но люди сумеют воспользоваться временем, особенно если во главе станет кто-то достаточно наглый.
Амбициозный.
И готовый рискнуть.
Проклятье… кто утопит город в огне? Тот, кто выстроит на месте его другой, принадлежащий людям.
Кейрен встал и сел. Прошелся вдоль решетки, ощупывая каждый прут. Он прислушивался к пленке ржавчины, их покрывавшей, к трещинам и выбоинам, к камню, в который прутья уходили, к тяжелым набрякшим петлям… и замку.
…Шеффолк держит Рига за безумного гения, но карманного, послушного. Задумывается ли о мотивах? Конечно, он далеко не мечтатель и Рига проверял не раз, не два…
…Ригу не нужны взрывы.
А вот возможность… реальная возможность, чтобы город повис на волоске… и спасти. Красивый широкий жест, который ему самому кажется единственным шансом привлечь к себе внимание.
Стать героем.
Идиот… Шеффолк же видит… умен для человека?
Да, умен, и недооценивать не стоит… нашел ведь подход к старухе, прижился, притворился герцогом… карьера для мальчишки из подворотни.
Выбираться надо. Сколько еще осталось? День? Два? И в каменном мешке чувство времени подводит. Кейрен кружит по камере, спотыкаясь о мертвецов. Лучше не думать о том, что и сам он когда-нибудь станет этаким… своеобразным украшением.
Проклятье!
От пинка решетка звенит… а в карманах мертвеца пусто. Не совсем, но – пара монет, заросших не то грязью, не то жиром, – Кейрен ратовал за грязь – дрянная добыча… кусок бумаги, которая расползается под пальцами. И носовой платок… а у женщины и того меньше. Кошеля на поясе нет… и ридикюль дама, надо полагать, в другом месте забыла.
Прикасаться мерзко.
Нет, не страшно, но сама ткань, мнущаяся под пальцами, сохраняющая форму, будто пропитанная воском, неприятна… ткань.
Пропитанная воском.
Безумие?
Но почему бы не попробовать. И Кейрен, захватив подол платья, рванул. Ткань расходилась беззвучно, оставляя на пальцах жирный налет. Полосу Кейрен свернул и, зажав между коленями, накрыл руками. Левая саднила, и стоило потянуться к жиле, как свежий ожог полоснуло болью.
Вот сволочь…
…и кто знает об этом его изобретении?
Гений ненормальный, чтоб его…
Вдох и выдох.
Расслабиться, пусть и колени свело судорогой.
Снова вдох. И на выдохе, медленно, перегоняя силу в пальцы, которые почти и не ощущаются. Это нормально, это пройдет. Главное – не отвлекаться.
Сердце бьется в ритме жилы… и та близка, тянет живое железо.
Нельзя.
Не так.
Пальцы раскаляются, и кажется, пахнет паленой шкурой. Вечно у него все не так как надо. Но ткань вспыхивает, сразу и резко. Беловатый огонь трещит.
И Кейрен, выронив жгут, торопливо поддел его ногой.
Со светом жить стало веселей. Вот только мертвецы скалились вовсе не дружелюбно.
– Вам ведь все равно, леди. – Кейрен продолжил рвать платье на полосы: все же ткань горела быстро. – А мне отсюда выбираться надо.
Труп покачивался, и голова кренилась вправо, с трудом удерживаясь на иссохших связках. Почему-то Кейрену было неприятно от мысли, что голова эта, оторвавшись, покатится по полу. И он, стиснув зубы, придержал ее.
– Вы уж…
Пальцы наткнулись на что-то твердое в волосах.
Шпильки!
Какой же он идиот!
– Благодарю вас, леди, от всей души. – Он высвобождал шпильки осторожно, опасаясь, что время и сырость истончили металл.
Раз… и два… и третья, выдравшаяся с прядью потускневших волос. С полдюжины набралось. И хотя Кейрен никогда прежде с замками дела не имел, но теорию более-менее представлял. Времени для практики у него с избытком.
И, опустившись на колени перед замком, Кейрен произнес:
– Может, все-таки по-хорошему договоримся?
Первая шпилька сломалась в руке…
Марта спускалась осторожно. Со ступенечки на ступенечку. Она уговаривала себя поторопиться, однако страх был сильнее. Крутые ступеньки, скользкие, легко споткнуться, полететь вниз.
Убиться до смерти.
Марта тихонько захихикала. Какая же она глупая! Конечно, этот, который сыночком Ульне притворяется, ее и без того убьет, чего уж тут… а она все одно дрожит.
Идет.
Ниже, ниже, встать передохнуть, потому как сердце тяжелое в груди колотится, до синих мошек перед глазами. И в ногах слабость непонятная.
Трусиха.
Всегда такой была, но не всем же смелыми быть, как Ульне… бедная, бедная, мучится. Когда еще отойдет? Надо будет попросить этого, пусть пастора приведет, причастит перед дальнею дорогой, глядишь, и легче станет измученной душе.
…а и сама-то Марта в храме давненько не была, с той самой проклятой свадьбы. И ведь не нравился ей Тод, красивый, но с червоточиной, которая во взгляде проскальзывала, в расчетливом таком взгляде, в насмешечках, в хозяйском снисхождении.
Как он там сказал?
Свободу Марта получит в скором времени? А ей-то свобода без надобности, она-то уже сама и жить не умела, привыкла, что Ульне рядом… Ульне сильная, умная и знает, как правильно. А с Марты толку немного.
И сейчас вот вновь задыхается, стоит, борясь со страхом. С каждой ступенечкой он сильней и твердит, будто бы толку от Марты немного. Там же, внизу, небось камера, а ключа от той камеры у Марты нет, и значит, пользы от ее подвига никакого, а вот вреда…
…узнает – убьет.
Ничего.
Как-нибудь. Все одно убьет, следом за Ульне, побоится оставлять одну, безнадзорную… и пастора, пастора надобно. Пусть выслушает покаяние, пусть о милосердии Всевышнего расскажет да грехи, какие нажила, отпустит. Глядишь, и сердцу полегчает, не говоря уже о душе.
И все же Марта спустилась.
Почти.
Темнота вдруг ожила, рванула и зажала Марте рот широкой ладонью. Темнота вывернула руку с огарком свечи, и Марта заплакала.
– Кто вы? – спросила темнота, а свечу подняла.
И зажгла.
Марта в жизни подобного не видела. Она и плакать забыла, глядела на раскаленные, покрасневшие изнутри пальцы парня, на капли огня, стекавшие на фитиль и на свечу тоже.
– Я… – голос дрожал, да и сама Марта тряслась осиновым листом. – Я вас…
Она протянула ключ, который сжимала в руке так сильно, что кожу пробила.
– Вывести… вас… я…