Неприятно.
Боли нет. Хорошее место, потому как Кейрен устал от боли, а здесь нет, и он позволяет себе лежать, наслаждаясь ее отсутствием. Странно, что еще не умер.
Нет, он помнит, надо жить.
И как-нибудь.
Вдох на выдох… кости катятся по столу, зеленым сукном затянутому. Он видел это… где?
…игровой дом, подпольный, провонявший дымом. Столы. Полуголая девица разливает самогон, который здесь выдают за бренди. Дремлет в углу ростовщик, зажав меж толстых колен портфель. В портфеле бумаги, долговые расписки, и время от времени за столик к ростовщику присаживается очередной неудачливый игрок…
…облава.
Тогда Кейрену все было в диковинку, и дом этот, и девица, которая ничуть не стеснялась своей наготы, но торопливо, суетливо совала купюры в корсаж.
Было?
Было… ему улыбалась сжатыми губами, потому что зубов у девицы не хватало. А ростовщик долго не желал отдавать портфель, твердил, что с его стороны все законно…
…раньше было.
Давно уже…
…тогда получил нож в бок и даже не заметил сперва. Нож острый, а когда острый, боль приходит позже. Полоснули по дури, и Кейрен, зажав рану скомканным полотенцем, стоял в уголке, чувствуя себя слабым, бесполезным.
А на него внимания не обращали. Думали, наверное, растерялся, и только когда полотенце кровью пропиталось, всполошились. Не умер. Он живучий, невезучий только… и другой сумел бы шансом воспользоваться, сбежать.
Откуда?
Из Шеффолк-холла…
…живое железо затянуло рану, но еще неделю приходилось бок беречь. И дядька наградил первым подзатыльником, за дурость.
Прав был Тормир по прозвищу Большой Молот. Дурак. И невезучий.
И сдохнет, наверное.
…не там, здесь.
Где здесь?
Где жарко. И уже жар этот плавит ледяные кости. А кто-то шарится во внутренностях. Кейрен чувствует пальцы, и ему неприятно, он пытается вывернуться, раз уж пока живой, но его привязали.
Обидно.
– Поплачь. – Кто-то заслоняет свет, и хорошо. Яркий. Пробивается сквозь веки.
…мама будила, раздвигая шторы.
Кейрен помнит.
Ее и еще длинную палку с крюком. Когда он играл в рыцарей, палка становилась копьем, а гардины – драконом. Кейрен всегда побеждал, правда, гардинам случалось страдать в бою, и маму это расстраивало.
…нельзя умирать. Не сейчас.
– Глотай, сукин ты сын, – ласково говорит кто-то. И неласково лезет в рот, разжимая стиснутые зубы. Кейрен и рад был бы помочь, но у него не получается.
А в горло суют что-то твердое, мешающее и не позволяют отстраниться.
…зато пальцы из внутренностей убрали.
Хорошо.
И Кейрен глотает. Горькое.
Горячее.
Ерунда какая. В животе все равно дыра, и выльется. Но если сказали…
…невезучий.
Язык не поворачивается, это из-за штуки во рту.
– Ишь ты, кусается, – с неизъяснимой нежностью произносят над ухом. – Раз кусается, жить будет… повезло…
Кому?
От горечи голова кругом, но спать нельзя.
Тогда, когда полотенце кровью пропиталось, Кейрен едва не упал в обморок. А матушке донесли. И она целый месяц говорила лишь о том, что служба – не для Кейрена… слишком слабый…
…неприспособленный.
Мысли по кусочкам. Мозаика из самого себя. Но стоит отвлечься, и кусочки падают…
…дорога…
…коляска… и зонтик в руках леди… не по погоде, но она всегда с зонтиком… разговор, от которого остается неприятный осадок… и вдруг каток… каток Кейрен хорошо помнит.
Таннис, смешно расставившая ноги: ей непривычно в платье, а еще коньки. Она ругается, тихо, шепотом, но выглядит невероятно уморительно…
…нельзя умирать.
Жить будет? Будет. Выпитая горечь никуда не вылилась. Наверное потому, что те руки зашили дырки в животе. И горечь расползалась по внутренностям, расплавляя остатки льда. Нехорошо как-то…
Таннис разжала пальцы…
…нельзя!
Не отпускать, иначе произойдет что-то страшное… черные куски в мозаике. И крыша Шеффолк-холла… все влюбленные немного идиоты…
…а черноты и горечи все больше, но дышать Кейрен способен сам. Наверное, это хорошо. Но не время для сна, совсем не время…
– Вот упрямец… давай еще дозу. А ты спи, слышишь?
Нельзя!
Игла со скрипом входит в окаменевшие мышцы. И Кейрен, не сумев удержаться на краю, падает в сон. Холода больше нет. Вокруг кипит, рокочет ласковое пламя материнской жилы.
…наверное, иногда ему все-таки везет.
Кейрен не удивился, когда, открыв глаза, увидел Полковника. Тот сидел в кресле-качалке, вытянув ноги, и читал очередной роман. Полковник раскачивался, кресло скрипело, и полы длинного зеленого халата, небрежно брошенного на спинку, раскрывались.
От зелени мутило.
И от скрипа.
И еще от запахов, резких, больничных.
Пытаясь сдержать дурноту, Кейрен сглотнул, и движение это не осталось незамеченным. Полковник закрыл книгу, сунув меж страницами палец.
– Доброго дня, – сказал он на редкость недобрым голосом. – Как самочувствие?
Он наклонился, подался вперед, опираясь локтями на тощие ноги.
– Погано?
– Да.
Кейрен не сказал – просипел. Горло саднит… и язык разбухший, неповоротливый не помещается во рту. Он трется о нёбо и отдается в ушах скрежещущим звуком.
– И хорошо, что погано, – оскалился Полковник, поглаживая книгу. – Может, в следующий раз думать начнешь.
– Вы… за этим…
– Лежи уже. – Он поднялся. – Пить хочешь? Конечно, хочешь, крови-то немало потерял. Вообще тебе повезло.
Неужели?
А книга остается на столике рядом с графином и букетом поздних астр. Откуда цветы?
…матушка…
…наверняка сообщили…
– Пить тебе надо побольше. – Полковник поднимает голову Кейрена, тянет, и, кажется, шея хрустит. А кости, уже не ледяные – стеклянные. И губы непослушные не удерживают воду. Она течет по щекам, подбородку, шее… но с каждым глотком становится легче. – Но пока хватит. Рассказывай.
Полковник ставит стакан на пол и подтягивает кресло к кровати.
– Сколько я…
– Третьи сутки пошли.
– И вы…
Он фыркнул и бросил взгляд на книжку.