Безумие.
Его слушают, но не слышат.
Глупец? Мальчишка? Щенок? И дама-секретарь сочувственно качает головой.
– Мне очень жаль, – произносит она одними губами, мило краснея.
Ей и вправду жаль, старой деве с ее четырьмя полосатыми кошками, портреты которых она прячет меж казенных бумаг. В ящике ее стола, чересчур грубого и массивного на придирчивый ее взгляд, скрываются конфеты и сентиментальные романы, в которых любовь всегда побеждает, а возлюбленные воссоединяются, дабы жить вместе долго и счастливо.
Долго…
…и счастливо.
Счастье выветривалось из квартиры, уходило со сквозняками, ветром, вьюгой, которой ознаменовалась вся зимняя неделя. И на сей раз некому было сплести рождественский венок.
Вывесить его за дверь.
И разостлать темную материю на подоконнике для поминальных свечей. Их Таннис помогала делать. Она смазывала формы жирным салом и грела на водяной бане воск… раскатывала тонкие его пласты по столу, пыхтя от натуги и страха, что вот-вот все испортит. Аккуратно, по-детски закусив губу, укладывала нить фитиля…
– А я могу и для своих свечу сделать? – Она загибала край осторожно, боясь прорвать тонкий, быстро остывающий пласт. – Или для людей не годится?
– Не знаю, – честно ответил Кейрен. – Но попробуй. Вдруг да…
…ее родителей забрало истинное пламя.
…жила к жиле, огонь к огню. И ячневая каша на пороге дома для суматошных птиц.
Краски, которые по обычаю смешивают руками, и собственные пальцы Кейрена оставляют на воске разводы, их сложно назвать узорами. Но ему нравится.
…матушка расписывала свечи кистями. Обычай – еще не повод создать неидеальную вещь…
…краска плохо смывается, а Кейрен, не подумав об этом, рисовал и на коже Таннис, и всю неделю она злилась… и смеялась… и все равно злилась.
Странное счастье.
Надолго его не сохранить. И Кейрен улыбкой отвечает даме-секретарю.
– Вы не могли бы мне помочь? – Он точно знает, что у нее имеются бланки за дядиной подписью. – Оформить разрешение в нулевой архив…
И дама мнется. Краснеет. Бледнеет. Касается ониксовых пуговиц и, глубоко вздохнув, кивает.
…в ее романах несчастным влюбленным всегда помогают. Хоть какая-то от романов польза. Бланк Кейрен прячет в рукаве.
– Вы мой ангел.
И дама смущенно отводит взгляд… дядя ее не тронет, не так и просто найти достойного секретаря, а за остальное Кейрен извинится. Потом.
Он выходил из Управления быстрым шагом, чувствуя на себе взгляды, что любопытные, что насмешливые… за эту выходку дядя его уволит.
И многие будут рады. За что его не любят, Кейрен так и не понял, но с этой нелюбовью смирился, как мирился со скрипучей дверью, заедающим, несмотря на все усилия слесаря, замком и зимней непогодой.
Особый архив, скромно именуемый нулевым, располагался в старой ратуше. Кейрен хотел было взять экипаж, но вдруг вспомнил, что в кошельке у него едва ли полсотни фунтов наберется и пара шиллингов мелочью, которую он прежде не считал.
До зарплаты – три недели.
И будет ли она вовсе… дядя ясно велел прекратить копать, но Кейрен останавливаться не собирался. Подняв воротник пальто, он решительно зашагал по тротуару.
Смеркалось. Впрочем, в преддверии Перелома дни становились коротки, темны. Солнце пряталось, а когда выглядывало, то было небольшим, с горошину. Оно утратило и свет, и яркость, превратившись в белую залысину на ворсистой ткани туч.
Снег падал, кажется, давно, цеплялся за двускатные крыши, соскальзывал и задерживался на навесах. Навесы эти прогибались, время от времени снег шумно сползал, случалось, что и под ноги. Он мешался с водой и грязью, собирался в выбоинах тротуара черными лужами, от которых расползались ручьи. Воняло сыростью.
Навозом.
Ботинки промокли. И штаны тоже. Брючины облепили ноги, и при каждом шаге отставали от кожи, чтобы вновь беззвучно прилипнуть к ней. Холодный порывистый ветер продувал и тонкую кашемировую ткань пальто, и серый Кейренов пиджак, и рубашку.
А до архива оставалось два квартала.
Старая ратуша стояла у берега, и некогда она возвышалась над окрестными домишками, выделяясь среди них и цветом – сложенная из песчаника, ратуша имела вызывающе светлый окрас, – и тремя этажами, и узкими пузатыми балкончиками, под которыми раскинули крылья химеры. Они и ныне взирали на редких посетителей с высокомерным презрением.
Кейрен толкнул тугую дверь, сделанную словно бы нарочно, дабы отвадить просителей, и оказался в узком полукруглом холле.
Казенный запах, крепкий, пропитавший и серые неровные стены, и затертый до проплешин пол, пусть и многажды подновлявшийся лаком, и мебель той особой породы, что характерна исключительно для присутственных мест.
Вонь слежавшихся бумаг, уже тронутых тленом, запах мышей, давным-давно облюбовавших и бумаги, и солидные шкафы, в коих эти бумаги хранили, сырой штукатурки, чернил… их, сколь Кейрен знал, доставляли в огромных стеклянных бутылях, которые принимал лично старший архивариус, а после делил, отмеряя чернила древней стеклянною рюмкой на две унции.
Архивариус был на месте. Он восседал за конторкой, окруженный свитой из четырех огромных, в потолок, шкафов с гладкими дверцами на тяжелых петлях. Петли сияли медью, а вот ручки были зелены, равно как и замки. Меж шкафами ютилась деревянная скамья для просителей.
– Дело герцогини Шеффолк… – Архивариус ущипнул кисточку.
Кисточка свисала с края четырехугольной парчовой шапочки, а шапочка возвышалась на округлой, какой-то идеальной в этой округлости, голове человека.
Выдвинув верхний ящик, он достал из него солидную тетрадь в зеленом переплете и казенного вида чернильницу. А перо извлек из-под широкой поношенной мантии. Мистер Диссер всегда свято блюл инструкции, сколь бы нелепы они ни были. И ныне он медленно, раздражающе медленно перелистывал страницы тетради, то и дело отвлекаясь на муху, что сонно кружила над столом, на разлохмаченное гусиное перо, на тетрадь и записи, сделанные недолжным образом, на разрешение… его мистер Диссер разглядывал особенно тщательно, то и дело хмыкая, морща изящный носик.
Подозревал неладное?
Наконец, раскрыв тетрадь на пустой странице, он подвинул ее к себе, переставил чернильницу по левую руку и медленно, аккуратно, буква за буквой, принялся вносить данные с разрешения.
Кейрен стоял.
С ботинок его натекла изрядная лужа, которую, впрочем, впитал лысоватый ковер. Он прикрывал не менее лысый, пусть и тщательнейшим образом выскобленный пол, доходя до самых ножек шкафов.
– А могу я… – Кейрен поежился.
В кабинете было прохладно, и промокшие ноги сводило судорогой.