Торопливо зачерпнув полную кружечку, употреблявшуюся для полоскания рта, Женя поднесла ее Сереже.
– Сперва ты, потом я.
Юноша покорно выпил. Кружка уже много раз перешла от Сережи к Жене и обратно, между тем воды оставалась еще добрая четверть.
Добросовестно было выпито еще по две порции. Каждый новый глоток требовал, по-видимому, все больших усилий. Сережа озабоченно глянул на дно миски; туда же был устремлен и тревожный взгляд Жени.
– А что, может быть, еще кому-нибудь дать воды? – робко предложил Сережа.
– А кому? – невольно поддаваясь искушению разрешить так просто непосильную, казалось, для них двоих задачу, осведомилась Женя.
– Не знаю, право… Может, няне, Китти?.. – неуверенно, еще более робко продолжал юноша.
Минуту Женя колебалась. Соблазн был велик: количество выпитой воды тяготило ее.
– Нет, нет! – вдруг энергично запротестовала она. – Ни за что!.. Нашу воду, которой я благословляла тебя?! Ни за что! Да тут уж совсем немножко осталось, кружечки по две, не более.
Зачерпнув снова, она торопливо выпила одну, поднеся вторую Сергею. Несмотря на искреннее желание не огорчить, пожалуй, даже не оскорбить девочку, Сережа чувствовал, что не в состоянии безнаказанно сделать ни одного лишнего глотка.
– Прости, Женечка, не могу, совсем не могу больше, – виновато пробормотал он.
– Ну, тогда я все допью! – решительно проговорила Женя и, закрыв глаза, самоотверженно залпом осушила оставшуюся в миске воду.
– Теперь… простимся… – несколько отдышавшись и придя в себя, промолвила девочка; последнее слово застряло у нее в горле. – А то кто-нибудь войдет, а я хочу, чтобы только мы двое. Сперва дай хорошенько-хорошенько, долго-предолго наглядеться на тебя, – Женя двумя руками взяла голову Сережи, – чтобы запомнить… каждую черточку, каждую жилочку, ведь когда-то опять… увидимся.
Пристально, любовно и грустно, не отрываясь, смотрела Женя в это дорогое ей лицо; поспешно, нетерпеливо смахивала она набегавшие слезы, мешавшие в эти последние, сосчитанные минуты наглядеться «в запас», на долго-долго, до новой встречи.
– А теперь скажи, что ты меня любишь, что простил мне все, все простил: и то, что я сказала тогда у мама́ в будуаре, и… что… я басурманка… Сережа, ведь я не виновата! Я так, так ненавижу их! А вас, тебя, я так люблю, так люблю!.. Я все время буду думать о тебе, каждую ночь буду вставать и молиться. Именно ночью, когда кругом тихо, никого, только я да Бог. Лицо у Него тогда особенно доброе, кажется, Он все-все сделает, что ни попроси. Вот я и буду просить сохранить папа́, Китти, тебя, моего дорогого, моего любимого, самого любимого. Ну, скажи, скажи, что ты любишь, не сердишься, крепко-крепко любишь!..
Торопливо и страстно сыпала девочка словами; душа была переполнена, а точных выражений не находилось; нескладно, повторяясь, твердила она одно и то же.
– Люблю, крепко люблю своего дорогого золотого Жучка, своего маленького, хорошего, – растроганно говорил Сережа.
– Так и ты перекрести и обними меня на… прощание.
Сережа бережно обнял девочку и, ласково водя рукой по ее вьющейся головке, старался, как маленького ребенка, успокоить это любящее, глубоко огорченное существо. А она, крепко обхватив его шею своими тоненькими руками, плакала навзрыд, захлебываясь и вздрагивая всем телом.
Несколько минут простояли они молча. Но раздался стук колес, топот лошадиных подков, многочисленные шаги приближавшихся людей.
– Собираются! – встрепенулась Женя, поднимая с плеча Сережи залитое слезами, покрасневшее личико. – Пойдем, пусть никто сюда не входит, – тянула она его к двери.
В последний раз порывисто обняв и осенив еще одним размашистым крестом Сережу, девочка распахнула дверь и вместе с ним вышла из комнаты.
Хотя накануне своего отъезда Китти навестила старушку Муратову и простилась с ней, напутствуемая самыми теплыми благословениями, Марья Львовна все же не вытерпела и захотела еще раз взглянуть, еще раз обнять дорогую ей девушку. Не щадя своих сил, своего окончательно расшатанного событиями последнего времени здоровья, она предприняла это тяжелое для нее путешествие, решилась сделать двенадцать верст, отделявших Муратовку от Благодатного. Стук колес именно ее экипажа заставил очнуться Сережу и Женю.
Как к единственному, еще согревающему и озаряющему ее уходящую жизнь источнику, старушку неудержимо тянуло к этой светло-русой девушке с ясными глазами и с хрустально чистой душой. На ней, казалось, сосредоточивались вся нежность, вся забота и ласка этого больного сердца. Светлой тенью, дорогим отблеском преждевременно угасшего любимого сына являлась для бедной матери невеста покойного. Она была ей ближе родной дочери, еще девочки.
Хотя Нелли и поразила смерть брата, хотя она оплакивала его горячо и искренне, но для нее эта потеря не имела, не могла иметь того потрясающего значения, той страшной, ничем невосполнимой пустоты, которую смерть производит в сердце матери и беззаветно любящей невесты. Все в Китти ежеминутно говорило Марье Львовне об ушедшем, а последний ее поступок – решение посвятить себя служению несчастным, опять-таки в память Юрия, еще теснее, еще прочнее сблизил их: что было не под силу больной, исстрадавшейся пожилой женщине, о чем, в тоске по своей немощности, лишь тщетно мечтала одна, словно подслушав, поняла и привела в исполнение другая, молодая и сильная телом.
Отец Александр начал молебен. В громадном зале было жарко, душно и тесно; не хватало места и воздуха для всех, желавших помолиться за отъезжавших, проститься с любимыми молодыми господами.
Потоки искренних слез лились неудержимо. Всхлипывали молодые женщины и девушки, подергивались от рыданий морщинистые старческие лица, утирали глаза мужики и парни.
Глубоким восторгом были проникнуты эти простые бесхитростные сердца перед подвигом молодых господ. Особенно умиляла всех Китти, эта молодая красавица барышня, не пожалевшая себя, идущая на тяжелый, страшный труд.
– Голубонька сизокрылая! Подвижница святая! Да сохранит тебя преблагой Господь и сонмы ангелов его светлокрылых! – проговорил седой, как лунь, старик по окончании молебна, подходя к Кити, и, с усилием согнув свои слабые, дрожащие колени, поклонился девушке в ноги.
Дряхлая, согбенная старушка Пелагея, которую постоянно навещала и лечила Китти, с трудом дотащилась из деревни до господского дома. Со струившимися по морщинистым щекам слезами, полная горячего чувства любви и тревоги за это молодое, самоотверженное существо, женщина в простоте своего преданного сердца охватила грубыми, мозолистыми ладонями голову девушки.
– Ясочка моя светлая! – растроганно глядя в лицо Китти, заговорила она. – Душа твоя ангельская, за больных и сирых печальница, не побрезговай моим старушецким благословлением! Пусть оно сохранит тебя в твоем святом подвиге от напастей, болезней и вражеских измышлений…
Пелагея дрожащей рукой трижды осенила девушку широким крестом. Никого не поразил поступок старушки, никому не показался он странным или неуместным. В ту минуту истинная глубокая печаль сроднила, слила воедино сердца господ и крестьян: все казались равными перед властью охватившей их громадной скорби.