Он знал, что никто его пальцем не тронет, и в былое время это порадовало бы его, но теперь… Он дрожал при мысли, что происшествие огорчит Ихтиарова, он будет сердиться и – кто знает? – может быть, навсегда изменит свое отношение к нему.
Юрка уже не думал о том, что мальчик оскорбил, задел самую больную струнку в его душе, и винил только себя, одного себя. Происшествие с каждой минутой казалось ему все более и более чудовищным, и теперь, сидя на камне, он дрожал от сильного волнения.
Ему казалось, что нет прощения такому страшному преступнику, и тоска сжимала душу. Вспоминались заодно и другие подобные случаи из прежней жизни, но ни один из них не казался таким страшным… Тогда другое дело… Тогда обыкновенно Юрка вступался за кого-нибудь и чаще всего за Федьку, а теперь… из-за крепости! Из-за камешков, из-за какой-то брани, которую слыхивал уже от кухарки!..
Тяжесть легла на душу, и что-то непонятное сдавило горло… Все радостное, счастливое обесцветилось вдруг и пропало. Уже не смеялась даль, не искрились золотыми улыбками струйки воды в лучах солнца. Они мрачно шептались с песком, точно обсуждая сдавленным шепотом все случившееся… Мрачным и до боли чуждым казалось все окружающее.
«Эх, будь что будет!» – после долгого раздумья поднялся Юрка с камня и, понурив голову, медленно, почти машинально побрел к дому.
В саду он встретил Сашу.
Мальчик бежал к нему навстречу и еще издали взволнованно крикнул:
– Жоржик! Тебя папа зовет!
А когда подбежал к приятелю, то положил ему руку на плечо и прошептал:
– Жоржик, зачем ты Васю поколотил?
У Юрки совсем упало сердце. Уныло взглянул он на друга.
– Разве знают? – прошептал.
– Фёкла целый скандал подняла… Папа сердится… Ах, Жоржик, зачем? Я боюсь…
Испуганное лицо и укоризненный тон друга терзали душу. Юрка чуть ли не готов был заплакать от раскаяния.
– Саша… Он нашу крепость сломал… Я не мог выдержать…
Саша не совсем понял его. Он изумленно поглядел на Юрку.
– И из-за этого? – недоумевающе протянул он. – Если бы ты знал, как папа рассердился… Что будет только, Жоржик? Фёкла…
– А Фёкла-то чего? – удивился Юрка.
– Да Вася – сын ее… Вчера вечером приехал только…
– Сын? – бессмысленно повторил Юрка и почувствовал, как неприятно похолодело сердце.
Теперь он понял, откуда мальчик подхватил поразившие его ругательства, но это ничуть не успокоило, а наоборот, внесло еще больше тревоги в душу. Растерянный, испуганный взгляд Саши, которым он глядел на Юрку, точно желая найти в нем поддержку, ясно говорил, что и Саша мучится не меньше самого преступника. По привычке Юрка пожал руку приятеля.
– Не унывай, Саша, – дрогнувшим голосом сказал он.
И оба уныло побрели к дому.
В столовой собрались все, вплоть до Фёклы и ее сына с размазанной кровью на лице.
Александр Львович довольно грозным взглядом встретил провинившегося. Юрка еще больше испугался, смутился и, задрожав вдруг, потупил взор.
Александр Львович молчал, с минуту старался подавить улыбку, невольно просившуюся при взгляде на «победителя», и сохранить строгое выражение.
Зато Фёкла сразу начала причитать:
– Господи! – всхлипывая и утирая рукавом слезы, заговорила она. – Ведь как изувечил-то… Мой тихонький, пальцем не тронет никого… И надо же…
– Перестаньте! – оборвал ее Ихтиаров и, обращаясь к Юрке, спросил:
– За что ты побил Васю?
Юрка бросил трепетный взгляд на своего недавнего врага, потом поглядел на Ихтиарова, и во взгляде этом было столько тревоги и мольбы, что Ихтиаров чуть не прекратил допроса. Но все-таки нужно было довести дело до конца, и он повторил вопрос.
Юрка ничего не ответил. Вперив взор в землю, он стоял точно изваяние какое-то.
– Да говори же. Что сделал тебе Вася?
– Да что он может сделать-то? Он и пальцем… – всхлипнула Фёкла.
– Замолчите и ступайте отсюда! – резко крикнул Ихтиаров и добавил мягко, поймав испуганный взгляд сына: – Сашенька, уйди и ты.
– Ну, так отвечай же, – уже нетерпеливо проговорил Александр Львович, когда Юрка остался один.
– Он… он… сломал нашу крепость… – с трудом проглатывая что-то острое, клубком подкатившееся к горлу, отозвался наконец Юрка.
– Крепость? Какую крепость?
– Мы вчера с Сашей сделали…
– И из-за этого нужно было драться? И тебе не совестно? Ты на себя посмотри… В каком виде твой костюм…
В голосе Ихтиарова Юрка почувствовал ласковые нотки, пробивавшиеся сквозь напускной суровый тон. Это ободрило немного.
– Я… не буду… больше… – прошептал Юрка и вспыхнул весь: первый раз в жизни он сказал нечто похожее на извинение. Он покраснел весь, а между тем сердце томительно сжималось в продолжение следующих нескольких секунд. Простит ли?
– Это мы увидим потом, – сказал наконец Ихтиаров холодным тоном, – а пока отправляйся в свою комнату и посиди там.
Юрка вышел.
– Жоржик, что папа сказал? – встретил его Саша. Бедняжка, видимо, сильно страдал за друга, потому что на лице виднелись следы слез.
Юрка в ответ только горестно махнул рукой, желая сказать этим: «Все пропало!» и закрыл лицо в порыве отчаяния.
– Жоржик, Жоржик! – шептал Саша, обнимая друга. – Не плачь… Я попрошу папу… Он перестанет сердиться… Он добрый…
И до самых дверей Юркиной комнаты он следовал за ним, стараясь утешить друга. Без сомнения, Саша не задумался бы разделить с ним заключение, но его окликнула горничная:
– Сашенька, вас папенька зовут!
Юрка остался один.
В первый момент он бросился ничком на кушетку и залился слезами.
Это было облегчение, совершенно неведомое Юрке. Такое странное и совершенно незнакомое состояние вдруг охватило его. Казалось, вместе со слезами выливалось понемногу, капля за каплей, горе и на душе становилось легче… Точно это были не слезы, а капельки огорчения, давившие тяжелой массой душу.
Прошел час, и Юрка успокоился, но и не думал подниматься с кушетки. В голове проносились обрывочные мысли, и самое главное отошло уже, потеряло свою остроту… Мысли были совсем посторонние, и в голове мелькали обрывочные воспоминания то о Гутуевском порте, то о Бородулинской лавре… Вспоминалась и смуглая рожица Федьки с вечно моргающими глазенками, и пьяное лицо тетки, и даже черная борода Василия. Потом мысли совершенно перепутались… Нежная лень покрыла тело, разлилась по жилам и сомкнула глаза… Юркой овладел сон – этот могучий целитель горестей и царь забвения.
Между тем в столовой разыгрывалась сцена, совершенно не похожая на обычный семейный завтрак.