— Прилегла. Да всё одно не спится. Всех будить, что ли?

— Давай Гмызу и его пищальников с пушкарями. Пусть начинают оружие ладить. Остальным еще можно почивать да сил набираться. Я тут, пожалуй, останусь. Тяжело мне по лестнице вверх-вниз таскаться. Эдак силы только растрачу. Как там Инышка?

— Чего?

— Ладно, Марфушка, ступай. В помощь Авдотье Григорьевне будь. Ей с ранеными, поди ж ты, сейчас лихо приходится. Кричать тоже тяжко стало. Скажи Зачепе, чтобы около меня был всегда. Приказы мои по крепости передавать будет.

Кобелев отвернулся от Марфы и стал вглядываться в тесный муравейник крымского лагеря.

* * *

Уже через полчаса Гмыза расхаживал вдоль шеренги казаков, держа левую руку за спиной, а нагайкой, которую держал в правой, пощелкивал по голенищу.

— Так, ребята, дула почистить, порох еще посушить, пока время терпит. Да смотрите, чтобы у меня пуговицы блестели, как у кота яйца. Крымцы должны видеть бравых казаков и пужаться одного только виду. К деревянным пушкам, напоминаю, во время пальбы через перегородки не лезть. Разорвать их может так, что и ваши кишки через крепость повылетают!

— Гмыза, а ты чё опять расшамкался? — Буцко стоял, пытаясь выпятить грудь и подобрать арбузный живот. Как всегда. с глуповатой физиономией и сонными глазами. Толстые щеки у парня напоминали два крепких яблока. И если бы не редкая рыжая щетина, то на вид он тянул не больше чем на пятнадцать годков.

— Я те щас так расшамкаюсь! Так отбуцкаю, што ты свою фамилью забудешь! Пока ты в валенок мочился, телок осочный, я уже пули зубами ловил!

— Не Буцко, а Версалий Матвеевич!

— Што, не понял? — Гмыза подошел вплотную к парню.

— Што не понял? Версалий — так во Франции-граде замок зовется. Меня батя в честь его и назвал.

— А твой батя, поди, был там? Мне ты рассказывать будешь, какие во Франции-граде замки бывают?! Твой батя был не чета тебе, валенку дырявому!

— Батя-то, может, и не был, но умные люди сказывали. А он с ими завсегда дружбу водил.

— Ладно тебе! — По лицу Гмызы пронеслась тень воспоминаний. — Тоже мне, Версалий Матвеевич! Чтоб от меня не отходил, когда бой начнется, понял?

— Понял. А чё тебя все только Гмызой зовут? Ты ж вроде при имени и при отчестве?

— Да то! Мой-то батя тоже с таких умников навроде твоего. Все свободны, казачки.

Когда пищальники разошлись, Гмыза подошел к Буцко.

— Ну, ты можешь себе вообразить, как он меня назвал?

— Ну и как же ж?

— Бакчисраем, мать его за ногу.

— Это что ж за имя такое?

— Да не имя, а так, один фонтан где-то в Азии зовется. Ему тоже какие-то умники рассказали. Вот он меня и назвал. Детей надо христианскими именами называть. А не пойми, не разбери. Но ты, паря, от меня далеко не отходи. Я ведь перед твоим погибшим батей за тя ответ держать должен. Он у меня, считай, на руках Богу душу отдал. Смешные наши отцы были. Только мой вот тебе в деды годится. А всё одно: ты Версалий Матвеевич, а я Бакчисрай Лукич.

— Есть такой Бахчисарайский фонтан. — Савва подошел так тихо, что Гмыза и Буцко от неожиданности вздрогнули.

— Во-во оно самое! — Гмыза почесал затылок, сдвинув на глаза папаху. — Денек жаркий сегодня намечатся!

— На все воля Божья! Что-то пока янычар с мушкетами не видать. Значит, дядька Пахом хорошо встретил гостей.

— А я-то гляжу некоторых казаков недостает. — Гмыза прищелкнул беззубым ртом. — Ай да Тимофей Степаныч. Ну-ну. Вона как решил атаман. Послал отряд казаков задержать басурмана.

— Верно мыслишь, Гмыза. — Монах вытер рукавом рясы еще не отошедшее ото сна лицо.

— А то я первый день на войне. Сам вчерась видел конников. С чего бы отправлять две или около того сотни на тяжелых конях? Явно не без надобности. Только бы я вот так не сообразил, как Степаныч.

— А ты бы как сообразил? — Буцко вмешался в разговор, всем своим грузным телом подаваясь вперед, едва не наваливаясь на собеседников.

— Да тихо ты! Задавишь ведь, бес свиной! — Гмыза выставил локоть. — Как бы я сообразил. Да вот не знаю. На то у нас атаман Тимофей Степаныч!

— А не Бахсрай Лукич! — Буцко не удержался от реплики.

— Какой Бахсрай? Туго слышишь? Бакчисрай. Понял? Полено с зенками!

Савва, не выдержав, захохотал чуть не в голос. «Экие вы дети еще малые!» — подумал он про себя и пошел к бочке, чтобы умыться.

А Буцко с Гмызой еще долго препирались, причем со стороны было совершенно непонятно, когда полушутливый тон переходит в рассерженный, когда они смеются и тепло подзуживают друг друга, а когда готовы схватится за дубье. К этим противоречивым отношениям двух излегощинцев все окружающие давно привыкли и никогда не вмешивались в их перепалки.

Глава 7

Лагута еле сумел разлепить глаза. Попытался пошевелиться. Чуть не закричал от боли. Он лежал на животе. Окровавленное лицо упиралось в чьи-то неестественно вывернутые ноги. С невероятным трудом приподняв и повернув голову, он понял, что почти полностью придавлен тушей коня. Боль была глубоко в голове, а тело ничего не чувствовало. Так сильно затекло и онемело под невероятной тяжестью. Снова пошевелился, и опять боль до разноцветных брызг в глазах. Но уже меньше. К любой боли можно привыкнуть. Или боль попробовать приручить. Так говорил когда-то его отец, знаменитый Гуляй Башкирцев. Когда Лагута пошевелился в третий раз, откуда-то сверху на него побежала тонкой струйкой вода. И вновь слова отца. Никто не сможет тебе помочь, если сам не проявишь волю или желание. Вода бежала из пробитого турецкого бурдюка прямо на затылок. Тут же стало значительно легче. Ему очень повезло. От удара конским копытом он отлетел на несколько шагов и упал между толстыми корнями векового дуба. Поэтому труп коня, который рухнул на него, не разломал кости и позвоночник. Ухватившись за корень, Лагута подтянулся, помогая себе всем телом. Выполз наполовину. Полежал, собираясь с силами. И повторил то же самое. А когда смог дотянуться до бурдюка, то пил и пил, пока, как говорится, корочка до горла не всплыла. Еще напрягся. И высвободился! Выбрался из-под ошалелой тяжести. Сел, тяжело дыша, облокотившись на ствол дерева. Повсюду в невероятных позах лежали убитые. Мушкеты, луки, палаши и сабли — всё было оставлено. В паре десятков шагов одиноко бродил конь. Мощное животное гнедого окраса изумленно смотрело на мертвых, опускало голову, всхрапывало, выгибало шею, отшатываясь от кисловатого запаха крови и вида дымящихся ран. Лагута аккуратно свистнул. Конь поднял взгляд. И столько было удивления в его глазах, словно впервые довелось увидеть живого человека.

— Ай ты хороший! — Молодой казак пощелкал языком. — Хороший какой! Поди-ка сюда!

Но конь стоял как вкопанный. Лагута, опираясь на дерево, поднялся. Подошел.