Стоян тоже рассмеялся, и так, гогоча на ходу, оба кинулись догонять Горислава с Венцеславом.
Адольф фон Берг, свирепо оскалившись, проводил их взглядом, полным лютой ненависти. Осознав же собственное бессилие, перенесся мысленно в свой замок в Германском «языке» [119] , доставшийся ему в качестве наследства от одного из казненных тамплиеров. В подвале того замка имелись дыба и небольшой горн, и он любил пытать там каленым железом и ломать на дыбе очередного нечестивца, посмевшего перейти ему дорогу. А то и содрать живьем кожу с браконьера, пойманного верными слугами в принадлежавших ему лесных угодьях. Адольф фон Берг вдруг безумно расхохотался, брызжа слюной во все стороны, и вновь принялся истово проверять прутья клетки на прочность.
В отличие от беснующегося госпитальера Бернхард фон Шлезинг опять погрузился в каменную задумчивость. Его голова казалась ему самому пустым горшком, куда не могла более пробиться ни одна мысль. Лишь однажды, заслышав ржание своего курсера (сембы доставили в городище и всех рыцарских коней), он оживился и даже попытался взглядом найти верного боевого друга. Увы, тщетно…
Жеребцы были сейчас надежно заперты в одной из конюшен и спокойно хрустели там сочной свежескошенной травой. Да, дестриэ и курсеры без колебаний шли на ощетинившуюся копьями сомкнутую пехоту, ибо не имели страха. В качестве заслуживающих внимание препятствий они вообще способны были воспринимать разве что особенности рельефа да равных себе по габаритам сородичей. Двуногие же, пытавшиеся угрожать им чем-либо, вызывали у жеребцов лишь раздражение, граничавшее с бешенством. Однако стоило дестриэ и курсерам потерять всадника, как они практически тотчас превращались в мирных травоядных животных и даже старались убраться от места кровопролития как можно дальше. При всем при том боевые кони отличались безмерной недоверчивостью, и подступиться к ним незнакомому человеку было довольно сложно. Именно потому угон рыцарских коней считался одним из самых рискованных мероприятий.
Но не зря же в жилах сембов текла кровь кочевников, скифов и сарматов, мигрировавших под натиском других племен из благодатного юга на суровый север: уж они-то знали, как обходиться с лошадьми, пусть даже чужими и боевыми! Поэтому, воспользовавшись мудрым наследием предков, после памятного сражения на лесной поляне сембы не только достаточно быстро вошли в доверие к рыцарским коням, но даже смогли погрузить на них оружие и доспехи, снятые с убитых тевтонцев.
…Свид не присоединился к своим спутникам. Его и без того угрюмое лицо после застолья отчего-то еще более посуровело. Казалось бы, живи-радуйся, что все так хорошо закончилось. Тем более что сембские старейшины пообещали проводить киевских воевод и ушкуйников до самой границы Литвы, а его – до рыбацкого селения на берегу моря (там жили хорошие знакомые Свида). А уж оттуда ему до капища Чернобога – рукой подать!
И все-таки таваста томили и мучили неясные предчувствия: то ли беды, то ли просто каких-то неизбежных неприятностей. В полном одиночестве он долго и неприкаянно бродил по городищу, пока не наткнулся на большую избу с резным трезубцем над входом, символизировавшим главную триаду прусских богов – Патолло, Перкуно и Потримпо. Таваст сразу понял, что это общинная изба-храм. Но почему вход в нее охраняют два вооруженных до зубов воина?!
Неожиданно Свид почувствовал сильное волнение. Мысленно обратившись к своему покровителю Чернобогу, он произнес краткую молитву, дабы обрести второе зрение. Потом закрыл глаза и – невольно отпрянул назад, будто его обожгло! Вместо черноты, которую, как правило, видит человек, опустивший веки, Свид увидел яркий голубой огонь. Не может быть! Открыв глаза и заметив подозрительные взгляды стражей, таваст выдавил из себя кривую улыбку и поторопился уйти прочь.
Сомнений у него не было: в общинной избе горел Большой Знич! Чернобог никогда не ошибался. Но каким образом эта величайшая святыня всех балтийских племен попала к сембам? И почему именно к ним, а не к его племени?! О боги, где ваша справедливость?! Вне себя от обуявших его эмоций, Свид даже не обратил внимания на шедших ему навстречу ушкуйников, хотя едва не столкнулся с ними лбом.
– Што енто с нашим Лешим? – удивленно спросил Стоян.
С некоторых пор в компании беглецов за Свидом закрепилось прозвище Леший. Таваст казался настолько чужеродным организмом на фоне остальных, что импульсивному Носку порой мучительно хотелось выкинуть его из лодки. Еще бы: вечно угрюмый и неприветливый вид вкупе с непонятной неразговорчивостью кого угодно могли довести до белого каления! В конце концов беглецы оставили какие бы то ни было попытки общения с тавастом, даже не подозревая, что такое положение вещей его самого весьма даже устраивает.
– Малахольный… – проворчал в ответ Носок. – Видать, мамка его при рождении головой об пол шмякнула. Тока и могет таперича, как чурка безгласная, буркалами туды-сюды зыркать. Вот ить навязался на нашу голову, довесок… – На самом деле Носок отдавал в душе должное воинскому таланту Свида, хотя непомерные жестокость и кровожадность таваста изрядно коробили.
– Видать, животом мается, – ухмыльнулся Стоян. – Перекормили его, кажись, пруссы малехо. Вот и побёг укромное место искать.
– Вряд ли, – возразил приятель. – Он и ел-то, я видал, нехотя и словно через силу. А как нам из-за стола расходиться – совсем в лице изменился. Будто жабу проглотил.
– Дык они ведь жаб и едят! Я сам слыхал байки кормчего Замяты про обычаи племени емь. А Свид, почитай, в родстве с ними состоит.
– Вот то-то и оно, што байки… Сам-то хочь раз видел?
– Не, не доводилось, – засмущался Стоян.
– Тады пошто напраслину на добрый люд возводишь?
– Тоже мне, нашел добрых… – буркнул обиженно Стоян. – Они тебе едва башку не отшибли, когда мы Або брали.
– Так то в бою! А там всяко быват. Однако мирный люд в любой стороне добрый. Уж я-то походил свое, знаю…
– Да бог с ним, с Лешим, Носок! Пошли лучше обновки примерять.
– Каки таки обновки? – удивился приятель.
– А ты што, не слыхал? Скомонд сам давеча приглашал.
– Энто у тебя уши, как у летучего мыша. Все слышишь: што надо и што не надо…
– Дык ведь у наших хозяев большой пир на завтра намечается, вот ихние бабы и должны были пошить для нас наряды… Сам посуди: не идти же туды в рубахе с чужого плеча.
– И то…
Явившись в указанную Скомондом избу, ушкуйники столкнулись там с подоспевшими чуть раньше Гориславом и Венцеславом. И теперь все четверо диву дивились: как можно было столь скоро и даже без снятия мерок пошить такую удобную и красивую одежду?! Правда, вышивки на рубахах из поневы (тонкого беленого полотна) не было – с нею возни много. Зато каждому вручили по красивому – глаз не отведешь! – поясу из толстой, но мягкой кожи с большими кусками полированного янтаря в серебряных обоймицах и пряжками с золотой зернью. А еще выдали всем портки из лосиной кожи, вязаные носки (копытца) и красные кожаные сапоги, не пропускавшие воды. Зебр, ведавший раздачей одежды, поведал, что кожу для таких сапог выделывают особым способом: вымачивают в специальном растворе, растягивают, сушат, а потом еще обрабатывают горячим тюленьим жиром.