— После полуночи? — спросил Гамаш.
— Я обычно и ходил к нему после полуночи. Чтобы никто не видел.
Старший инспектор медленно откинулся на спинку стула, дистанцируясь от Оливье. Это был красноречивый жест, говоривший, что Гамаш не доверяет ему. Оливье уставился на этого человека, которого считал своим другом, и почувствовал, как что-то сжимается в груди.
— И вы не боялись темноты?
Гамаш спросил это очень просто, и Оливье мгновенно осознал талант этого человека. Он обладал способностью заглядывать в души других людей, видеть, что происходит за их внешней оболочкой. И задавать вопросы обманчивой простоты.
— Если я чего и боюсь, то только не темноты, — сказал Оливье.
И он вспомнил то чувство свободы, которое охватывало его с наступлением темноты. В городских парках. В театре после выключения света, в спальне. Благодать, которая приходила с возможностью сбросить маску и быть самим собой. Под защитой темноты.
Его пугала не темнота, а то, что может выявить свет.
— Я знал дорогу, и занимала она минут двадцать.
— И что вы увидели, когда пришли?
— Все было как обычно. Свет в окне, фонарь на крыльце.
— Он ждал кого-то?
— Он ждал меня. Он всегда зажигал для меня фонарь. Я понял, что что-то случилось, лишь когда открыл дверь, вошел внутрь и увидел его. Я понял, что он мертв, но решил, что он просто упал — может быть, от удара или инфаркта — и ударился головой.
— Никакого оружия не было?
— Нет, ничего.
Гамаш снова подался вперед.
Неужели они начинали верить ему?
— Вы принесли ему еду?
Мысли Оливье метались как безумные. Он кивнул.
— Что вы ему принесли?
— Все как обычно. Сыр, молоко, масло. Немного хлеба. А вдобавок еще мед и чай.
— И что вы сделали с этим?
— С продуктами? Не знаю. Я был потрясен. Я не помню.
— Мы нашли их в кухне. Распечатанными.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом глаза Гамаша сузились, и Оливье стало страшно.
Старший инспектор был рассержен.
— Я был там два раза в ту ночь, — пробормотал Оливье в стол.
— Громче, пожалуйста, — сказал старший инспектор.
— Я вернулся в хижину.
— Ну, уже пора, Оливье. Говорите правду.
Оливье дышал отрывисто. Словно рыба, которую подцепили на крючок, вытащили и оставили лежать на берегу, перед тем как выпотрошить.
— Когда я пришел туда в первый раз в ту ночь, Отшельник был жив. Мы выпили по чашке чая и поговорили.
— О чем вы говорили?
«Хаос наступает, старичок, и его не остановить. На это ушло немало времени — но вот теперь он здесь».
— Он всегда расспрашивал о людях, которые приезжают в деревню. Засыпал меня вопросами об окружающем мире.
— Об окружающем мире?
— Обо всем вокруг. Он ведь несколько лет не отходил от хижины больше чем на пятьдесят футов.
— Продолжайте, — сказал Гамаш. — Что случилось потом?
— Было поздно, и я ушел. Он хотел дать мне что-то за продукты. Поначалу я отказывался, но он настоял. И когда я вышел из леса, то понял, что забыл подарок. Поэтому я вернулся.
Нет нужды рассказывать им о вещице в полотняном мешочке.
— Когда я вернулся, он был уже мертв.
— Сколько вы отсутствовали?
— Около получаса. Я хожу быстро.
Оливье снова почувствовал, как его хлещут ветки, будто пытаются задержать, ощутил запах сосновых игл, услышал хруст в лесу, словно бежала целая армия. Неслась со всех ног. Он думал, что эти звуки производит он сам и они лишь усиливаются темнотой и его страхом. А может, все было и не так.
— Вы ничего не видели и не слышали?
— Ничего.
— Который был час? — спросил Гамаш.
— Около двух, я думаю. Может, половина третьего.
Гамаш переплел пальцы:
— И что вы сделали, когда поняли, что случилось?
Остальную часть истории Оливье рассказал быстро, в один присест. Когда он понял, что Отшельник мертв, ему в голову пришла еще одна мысль. Он понял, как Отшельник может ему помочь. Положил тело на тележку и через лес отвез его в старый дом Хадли.
— На это ушло какое-то время, но я довез его. Хотел оставить на крыльце, но потом попробовал дверь — она оказалась не заперта. И я оставил его в прихожей.
Он пытался рассказать это полушутливо, но понимал, что у него не получилось. Это был жестокий, отвратительный, подлый поступок. Надругательство над телом, надругательство над дружбой, надругательство над домом Жильберов. И в конечном счете это было предательством по отношению к Габри и их жизни в Трех Соснах.
В комнате было так тихо, что он вполне мог вообразить, будто, кроме него, здесь никого нет. Но он поднял глаза и увидел Гамаша, который смотрел на него.
— Я сожалею, — сказал Оливье.
Он бранил себя, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать: та еще картинка — плачущий гей. Но он понимал, что своими поступками вывел себя далеко за рамки всяких клише или карикатуры.
И тут Арман Гамаш сделал нечто совершенно неожиданное. Он подался вперед так, что его большие, уверенные руки почти коснулись Оливье, словно не было ничего зазорного в такой близости с человеком столь низким, и заговорил спокойным, тихим голосом:
— Если его убили не вы, то кто это мог сделать? Мне нужна ваша помощь.
Одним этим предложением Гамаш поставил себя рядом с Оливье. С Оливье, который, возможно, все еще находился на краю пропасти, но, по крайней мере, был уже не один.
Гамаш поверил ему.
* * *
Клара стояла перед закрытой дверью студии Питера. Она почти никогда не стучала, никогда не беспокоила его. Если только не случалось чего-то чрезвычайного. Что-то чрезвычайное в Трех Соснах случалось довольно редко и обычно имело отношение к Рут и было практически неизбежным.
Клара сделала несколько кругов по саду, но потом вошла в дом, прогулялась по гостиной и кухне сужающимися кругами и наконец оказалась перед этой дверью. Она любила Мирну, верила Гамашу, восхищалась Габри и Оливье и многими своими друзьями. Но нужен ей был один Питер.
Она постучала. После некоторой паузы дверь открылась.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Что случилось? — Он тут же вышел и закрыл за собой дверь. — Что-то нехорошее?
— Как ты знаешь, я встречалась с Фортеном, и он сказал мне кое-что.
Сердце Питера екнуло. И в это мгновение ожила маленькая радость. Надежда на то, что Фортен передумает. Отменит персональную выставку Клары. Скажет, что они ошиблись и на самом деле им нужен Питер.