– Юрий Александрович, расскажите, пожалуйста, о себе… О своем детстве, о том, как и почему ваша судьба сложилась так, как она сложилась… Мы про те времена мало знаем, а вы – очевидец… Ладно?
– Ладно, – кивнул Барон. – Я в последнее время сам часто детство вспоминаю… Говорят, это перед смертью так бывает… Ну, с чего начать-то… Родился в Питере во вполне приличной семье, и мои родители, наверное, очень удивились бы, если бы узнали, какие финты начнет выкручивать судьба с их сыном…
Юрий Александрович рассказывал спокойно и свободно, правда, сначала он немного косился на диктофон, но потом словно забыл, что говорит под запись. Барон описывал свою жизнь незатейливо и без прикрас, незаметно для себя увлекся и начал вдруг вспоминать такие детали, которые, казалось, забыл навсегда… Старик был хорошим рассказчиком, а Серегин – отличным слушателем: парень слушал так, что ему хотелось рассказывать; иногда журналист задавал какие-то вопросы или просто реагировал междометиями, чувствовалось, что ему действительно интересно, интересны прежде всего сам Михеев и его судьба и только во вторую очередь Михеев как материал для сенсационной статьи… К слову сказать, умение хорошо слушать иногда бывает более важным, чем умение хорошо рассказывать. Барона мало кто так слушал за всю его долгую и страшную жизнь, разве что Ирина…
В отличие от газетчика оперуполномоченный Владимир Колбасов был слушателем неважным (хотя умение слушать должно быть неотъемлемой частью оперского искусства), ему было скучно и неудобно – ухо, казалось, намертво прилипло к нагревшейся алюминиевой миске. С точки зрения опера, старик ничего интересного не говорил, так, молол какую-то ностальгически-философскую чушь… Тем не менее Колбасов добросовестно помечал все, что говорил старик, скорописью в своем блокноте и время от времени поглядывал на часы, торопил стрелки – скорее бы уж эти двое закончили свою бодягу… Для него время тянулось медленно, а для Серегина с Михеевым – наоборот, быстро. Барон заметил, что пролетело полтора часа, только когда журналист вынул из своего диктофона девяностоминутную кассету и вставил новую…
– Скажите, Юрий Александрович… – Серегин запнулся на мгновение, но потом взглянул старику в глаза и решил все-таки задать свой вопрос: – А вам не хотелось бы все переиграть в жизни? Ну, по-другому ее прожить, если бы такая возможность выпала?
– Нет, – мотнул головой Барон. – Я сам задавал себе этот вопрос. Не хотел бы я ничего переиграть. У меня была очень интересная жизнь, а главное – я всегда был свободен, даже тогда, когда в этой стране про демократию с гласностью еще и не слыхивали… Ну да, были у меня свои издержки – крытки да зоны, там, спору нет, жизнь не сахар… Но зато я на воле жил так, как хотел, мало в чем себе отказывал, и начальников надо мной не было… Я жил интересно, понимаете, молодой человек? Интересно и так, как хотел… Нет, жизнь у меня получилась. Был я счастлив, точно был… Любил, и меня любили… Я много людей от смерти спас – мне ведь тоже приходилось приговоры выносить, но не советские, а человеческие…
Журналист медленно кивнул и задал новый вопрос:
– А потерпевшие… Те, кого вы обносили, – вам никогда не было их жалко?
Юрий Александрович фыркнул:
– Этих-то? Я вас умоляю… На государево я никогда руку не поднимал… А мои потерпевшие были жуликами еще почище меня, они сами людей обворовывали и грабили, скапливали огромные ценности. А я имел интерес их этих ценностей лишить… Был у меня один потерпевший, некто Кренц, скромный бухгалтер из сберкассы… Я когда его квартиру посетил, мне дурно чуть не стало – как в музей попал, честное слово… Но взял я у Кренца только две папки с орденами архимандрита Киевского, а до остального даже не дотронулся – зачем даже барыгу совсем-то раздевать? Пусть поделится с ближним долей малой – и хватит… А Кренц себе еще наворовал бы, если бы через год после того дела сосулька ему на голову не упала… Жулики – они ведь очень быстро снова становятся жирными… И жалеть их нечего. Поверьте мне, нет у нас в стране настоящих коллекционеров, потому что нельзя у нас было коллекционировать предметы искусства без спекуляций, воровства и разных других подлостей… Это просто невозможно было. Это и сейчас невозможно… Все самые известные коллекции собирались на обманах и мошенничествах!
Барон разволновался и закашлялся. Серегин, внимательно глядя на него, подождал, пока старик отдышится, и с какой-то странной интонацией поинтересовался:
– Ну а кроме ваших… э-э-э… занятий было у вас в жизни еще что-то? Любовь, женщины интересные?
– Женщины? – Юрий Александрович распрямился и сверкнул глазами совсем по-молодому. – Еще какие! Вы, Андрей, даже не поверили бы мне, если бы я вам некоторые имена назвал… Женщин было много… Я ведь не всегда был таким, как сейчас, больным и старым… Правда, настоящая любовь у меня только, что называется, под занавес случилась… Вы не думайте, что я по притонам с марухами валялся… Жена у меня была такая, что любой бы позавидовал… Искусствовед, умница, а глаза – глаза такие, что хоть картины пиши…
– Вы говорите, была? – Журналист посмотрел на старика с сочувствием. – Она что, умерла? Простите, если я задаю бестактные вопросы…
– Не будем об этом, – ушел от прямого ответа старик. – Я теперь с моей Ирой-Лебедушкой только на том свете увижусь. Если он есть, конечно… Эх, молодой человек, какой у нас с ней красивый роман был… Я ей долго не говорил, кто я такой на самом деле, потерять боялся… А она меня, даже когда все узнала, не бросила… Для нее, для Иринушки моей, люди как картины всегда были, а картины – как люди, столько она мне всего про разную живопись рассказывала, даже про ту, которую сама ни разу не видела… Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского искусства шестнадцатого-двадцатого веков из собраний музеев Милана… Тогда три крупнейших миланских музея – Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея современного искусства – около тридцати шедевров в Питер прислали… Ирина встала перед «Венецианскими любовниками» Бордоне – и плачет… Я говорю: «Что с тобой, родная?» А она: «Не могу смотреть, больно, как они о своих картинах заботятся! В каком они замечательном состоянии! А у нас…» И плачет… А как не плакать-то? У нас ведь в музеях прославленных такое творилось и творится – не то что плакать, криком кричать можно! Российское национальное достояние потихоньку тает – временем и людьми транжирится…
Юрий Александрович приблизился в разговоре к опасной зоне, он почти физически ощутил, как напрягся где-то слушающий его беседу с журналистом оперок Колбасов… Но Барону нужно было посмотреть, как прореагирует Серегин на намек о больших хищениях в Эрмитаже.
– У нас из запасников музейных еще лет тридцать безнаказанно красть можно – в Эрмитаже, например, несколько десятков лет ревизии не было… Мне самому не раз предлагали купить ворованное из Эрмитажа, но я краденых вещей терпеть не могу, у меня дома всегда все только чистое было… И не только из запасников тащат, кстати… Процентов тридцать из того, что в Эрмитаже висит, никакие не подлинники…
У Серегина загорелись глаза.
– А конкретно? Вы можете назвать конкретно картины, какие-нибудь имена? Юрий Александрович, ведь то, что вы говорите, это же настоящая сенсация!