– Чё?
– А вот чё, – сказал смуглолицый. – Знакома ли тебе бессмертная трагедия Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе»? При нынешних обстоятельствах я, конечно, имею в виду главным образом слова мавра, произнесенные им в конце третьего акта?
И снова не нашел майор Чужак ничего, кроме прилипшего этого «чё?»
– Ничё! – грозно рявкнул свинорылый. – «Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen» [27] , – не эти ли слова бессмертного Шиллера вспомнились тебе, брат Фома?
– Да, брат Лука, ты, как всегда, угадываешь мои мысли. Беш?
– Беш! Анабузык! – отозвался свинорылый.
Ах, не понимал Чужак ни тарабарщины ихней и ведать не ведал ни о каком Шиллере-шмыллере с его словечками на фашистском языке, лишь одно понимал сейчас все яснее и яснее: ежели ничего не придумать – то кокнут, вот прямо сейчас всенепременно кокнут. Решат побыстрее, чем на заседании ОСО! [28] Ну, жилка-жилушка, ну вытянь, заветная, хоть в последний разик!
Нашептывал он это себе беззвучно, ежась в комок, седьмым потом исходил и все нашептывал.
И снова, снова не подвела, родимая! Вот оно, слово! В нем – спасение! И родилось оно, это слово, вовсе не из головы, а откуда-то из воздуха.
Ну да, конечно! Вот оно, в воздухе витает! Тот самый запах! Тот, что шел от письма, что давал ему потрогать благодетель (тьфу ты! какой благодетель?! вражина лютая!), – ну да как ты его не зови, а ведь он, он записочку ту дал! И пахла она, эта записочка…
Да ведь точно же! Тот самый запах! Вот он, где-то совсем рядышком!
Еще раза два втянул майор Чужак этот запах обеими ноздрями, боясь попасть впросак, и наконец произнес это слово:
– Призрак!
Все взоры устремились на него. И он почувствовал: похоже, все-таки не кокнут.
По крайней мере, сейчас – не кокнут!
Запах засранца Кольки Ежова, как казалось Лаврентию Павловичу, еще не выветрился из кабинета. Какую там табличку придумал майор Чужак ему, Кольке, на шею? Коротко, без выкрутасов: «Я – говно!» Хорошая табличка, тут не убавить, не прибавить. Надо бы Чужака этого до старшего майора в звании повысить, пожалуй, заслуживает.
Где он, кстати?
Лаврентий Павлович позвонил по внутреннему – справиться. Оказалось, уже второй день как на секретном задании. Тут почему-то заскребло на душе у наркома госбезопасности: задание-то у майора было больно щекотливое и обернуться могло шут знает чем.
Чтобы отвлечься от этих зыбких мыслей, народный комиссар припомнил о приятном: как нынешней ночью кутили с Кобой на Ближней даче. Поначалу все как обычно: ну, посадили Стаску Микояна задницей на кремовый торт, ну, сыграл Клим Ворошилов на гармошке, а Микита Хрущ привычно пустился плясать гопачка, что особенно Кобе нравилось, ну, Молотову, Каменной Заднице, как его еще Ильич в свое время прозвал, под эту самую задницу каменную заливного осетра подложили, ну, Кагановичу насрали в фетровую шляпу – в общем, вроде все весело было, но как-то без особых затей. Скучновато, пожалуй, даже. Несмотря на выпитое «Киндзмараули», Коба был неулыбчив и задумчив. Тут-то он, Лаврентий, и сообщил про табличку у Кольки Ежова на груди. Думал вождя развеселить, а вот ответа такого никак не ожидал.
– Ежов? – выколачивая трубочку, спросил Коба. – А кто такой Ежов?
Кто бы еще так мог? Нет, гений, истинный гений!..
Вдруг подумалось: а случись что-нибудь эдакое с ним, с Лаврентием Павловичем, – ответ, пожалуй, будет тот же: «Берия? А кто такой Берия?» Потому что он – гений, а они все – тли. Кто вспоминает тлю по имени после того, как ее раздавит?..
Нет, снова не то, не то думал! Видно, кабинет Кольки подобные мысли навевал. Сменить надо бы кабинет. Завтра же. А покуда лучше-ка приступить к делам. Дела – они от всех гадостных мыслей лечат.
На столе лежал сов. секретный доклад с показаниями некоего Петра Недоноскина под секретной кличкой Рентген. Кличку эту он, говорят, получил за то, что умел просвечивать чужие мысли, как рентген косточки. Тут, в НКВД, от Глеба Бокия [29] , контры, много осталось всякого такого дерьма.
А от тяжкой службы, видимо, Рентген этот совсем сбрендил, уж такого тумана напустил, что нарком и дочитывать не стал: какой-то волк догоняет какого-то зайца, используя, растуды его, чуть ли не эту… тригоно… в общем, фигню всякую, от которой и здоровый человек сбрендит того и глядишь… Кочегар-доцент, волка направляя, задавал ему дифферен… или еще какой-то хрен… короче, плох, совсем был плох Петька-Рентген для дальнейшей работы.
Отпуск ему дать?
Да отпуск у нас – только в одну сторону бывает.
Давно бы списать, но все же покамест это казалось наркому преждевременным. Тут дело в чем – приклеился этот самый Рентген к какой-то нищей шелупони. Там даже свои король с императором имелись (дожили, вишь, на третьем десятилетии советской власти!). Но некую пользу от вшивых этих короля с императором народный комиссар все же усматривал. Кольку вот, к примеру, Ежова, не кто иной, как они сработали. И хорошо сработали, тут ничего не скажешь! Лаврентий Павлович даже надежного человечка, майора Чужака, к ним в волчью пасть послал, немалую пользу надеялся и в дальнейшем от этих короля с императором получить. У них там нечто наподобие подземной коммуны; фигня, в общем-то, как и все коммуны, прости господи, но дел с их помощью кое-каких наворотить можно. Тут вот Деканозов [30] из Берлина пишет: там что-то подобное устроено, об этом его, Деканозова, докладная пока нечитанная лежит на столе. Вот он, Лаврентий Павлович, и собирался перед тем, как ее прочесть, с этим самым Рентгеном переговорить, а тот только: волк да заяц, да хреногометрия какая-то, да кочегар-доцент. При этом трясся весь, ветры пускал, обоссался прилюдно, говнюк, ни черта от него добиться не удалось.
Правда, еще про Призрака что-то приплел.
А Призрак этот, по всему, дельный мужик. И тоже состоит в какой-то связи с этими королем и императором. Только мыслить умеет – не то что Петька-Рентген. И мысли далеко не дурацкие и настолько близкие к тому, что Вовка Деканозов (который тоже не дурак) из Германии пишет.