Но… Патрина этому была совсем не рада. С ней случилась истерика. Она убежала на берег шлюзового канала, долго плакала там, забившись в развалы бетонных плит. А после наотрез отказалась когда-либо участвовать в подобных предприятиях. Но это не очень уронило ее авторитет в глазах двенадцатилетних пацанят: они уже убедились, что Патрина дерется, как кошка. И если бы они знали, то сравнили бы ее удар с ударом кенгуру: крепкий сухой кулак Патрины с первого раза точно и метко разбивал любой задиристый нос. Цыган же постарше, для которых Патрина была еще все-таки девчонкой, она сразила раз и навсегда, когда, как-то оказавшись у вечернего костра, смело взяла оставленную кем-то гитару и спела. Спела не привычное, цыганское, которое знали и любили в общине, но уже слышали по сотне раз, а какие-то тревожащие душу, незнакомые слова. И хотя все понимали, о чем поется, тем не менее, романс щипал нутро совершенно нездешней грустью, какой-то неизведанной романтикой и горечью.
Она пела голосом хрустальным, чистым, рассыпающимся в ночном небе на тысячи искорок, как и сам костер. Жар от костра приклеил завиточек черных кудрей на вспотевший лоб; с трогательно угловатого, но уже нежно-оливкового плеча сползла бретелька сарафана, в котором она чаще всего ходила; на голой бронзе ступней, протянутых к огню, скульптурных и невесомых, трепетал багровый отблеск.
Устав от гулянок и пьянок,
Гостиных и карт по ночам,
Гусары влюблялись в цыганок,
И старенький поп их венчал!
Дворянки в капотах широких
Навагу едали с ножа;
Но староста знал, что оброка
Не даст воровать госпожа.
И слушал майор в кабинете,
Пуская дымок сквозь усы,
Как нынче цыганские дети
Барчатам разбили носы!
Он знал, что когда он отдышит,
И сляжет, и встретит свой час:
Цыганка подымет мальчишек,
И в корпус кадетский отдаст.
Но вот уходил ее сверстник,
Ее благодетель во тьму —
И пальцы в серебряных перстнях
Глаза закрывали ему.
Под гром севастопольской пушки
Вручал старшина Пантелей
Мальчонке от смуглой старушки
Иконку да триста рублей.
Старушка в наколке нелепой
По дому бродила с клюкой,
Покуда в кладбищенском склепе
Не клали ее на покой.
А сыну глядела Россия,
Ночная метель и гроза
В немного косые, шальные,
С цыганским отливом глаза!
Доныне в усадебке старой
Остались следы этих лет:
С малиновым бантом гитара
И в рамке отвальный портрет.
В цыганкиных правнуках слабых
Тот пламень дотлел и погас…
Но кровь наших диких прабабок
Нам бросится в щеки подчас!
Она закончила петь, оборвался голос небесного патефона. У костра сидели в молчании; цыгане — не те люди, которые будут оживленно хлопать. Каждый пропустил песню сквозь душу, и если чего не понял умом, то прекрасно ощутил сердцем. Лишь только беспокойный Миха, один из младших сыновей Бено, ворочался у костра, а потом спросил баском:
— А капот — это что? И почему широкий? Я вот знаю, от «тойоты-карины» капот…
На него шикнули. Патрина дернула голым плечом, тут же торопливо поправила бретельку, коротко пояснила, что капот — такое старинное платье. Но Миха не отставал:
— А ты откуда знаешь?
— Мне Мирикла сказала. Она эту песню пела.
— А что, твоя биби так много знает?
— Много!
— А она откуда ее знает? Песню?
— Мирикла говорила, что мой дедушка ее пел. А он был… — Патрина вдруг подняла пылающее лицо и, словно не видя окружающих, проговорила странным голосом: — а он был штабс-капитан.
Миха засмеялся, но его снова одернули, теперь уже дав внушительного тычка. Он умолк.
Больше, правда, Патрина никогда не пела. Но с тех пор и она, и Мирикла стали все реже и реже появляться в общине. Мирикла передала крупную сумму Бено в американских деньгах, на которую тот выкупил землю на той стороне Оби и начал вести переговоры о создании Культурного Центра «Цыганское кочевье».
А Патрина с Мириклой стали почти недосягаемы.
Какой-то ухарь скупил участки по обе стороны башенной стены, и теперь каждый день сюда подъезжали рычащие бензовозы, трейлеры, рефрижераторы — мастер наладился чинить тяжелую технику. Бено туда сунулся, но его быстро отшили, причем так, что вайда ходил с темным, злым лицом все три дня. Потом зашел к Мирикле и поделился с ней странным наблюдением: хозяин ремонтирует «МАЗы» и немецкие «МАНы» явно себе в убыток, Бено в компанию брать не хочет и чем живет — непонятно. Может, деньги отмывает? Как на грех, заскочила в дом Патрина — голоногая, в обрезанных шортах и одном кружевном лифчике — как ходила на речку купаться. Увидев Бено, с визгом вылетела за дверь, но тот все равно покраснел. И выговорил Мирикле. Женщина улыбнулась, почтительно склонила перед вайда голову с блеснувшими монисто и попросила:
— Мой дорогой Бено, давай я тебе что-то покажу… одну бумагу.
Они удалились на второй этаж, разговаривали около получаса, и назад Бено спустился какой-то радостно-недоуменный, а перед уходом даже поцеловал руку Мирикле — по-европейски.
Тем не менее, мимо стальных ворот пролегла дорога, засыпанная щебнем и брошенными туда листами толя; по ней тяжело переваливались грузовики. Мирикла с Патриной перестали ходить с туфлями в руках через лес. Лето катилось к середине, июнь зажег на полянках желтые огни одуванчиков, потом июль засветил папоротник на Купалу, а затем и август превратил желтые головки в невесомые серые шарики да скоро сдул их. Мох на приступах к крепости пожелтел, а в самой цитадели сгустилась странная, непонятная, рокочущая ночами тревога.
Как-то раз Исидор, бессменный водитель и механик «кадиллака», поднялся на второй этаж к Мирикле, постучал, а затем уверенно отворил дубовую дверь. Женщина с распущенными волосами и в белом одеянии сидела перед столиком с картами, окруженная семью горящими свечами. Ноги ее были погружены в большой медный таз с водой. Исидор знал, что это была холодная чистая вода, в которой растворен грамм серебряного порошка. Карты лежали перед Мириклой, волосы которой серебрились не хуже порошка, а монисто переливалось и зловеще блистало в седых прядях, перемежающихся с еще сильными, черными. Исидор, высокий курчавый мужчина в темно-синей форме без погон — издали его иногда принимали за таможенника или летчика — почтительно остановился перед столом, и Мирикла сказала по-русски:
— Садись, Исидор, садись… Мой Георгий говорил: чем больше в женщине ума, тем меньше терпения у мужчины. Я знаю, ты можешь ждать меня долго.
Исидор присел. Фуражку свою форменную, с золотым кантом и неразборчивой кокардой, вобравшей в себя все известные геральдические символы, он снял и теперь мял в руках.