Сашке тут нравилось. Вернее… ему тут было спокойно. Тут все были свои, и в казарме у него было место – левый ряд, третья от входа кровать. Самая обычная кровать, панцирная сетка, в ногах – стул и столик-тумбочка с лампой для занятий, в головах – стойка для оружия, шкафчик для одежды и всего прочего. Личное место кадета Шевчука.
Иногда, впрочем, Сашке казалось, что он спит и все это видит во сне. А иногда наоборот – что он спал раньше и видел во сне, что в шестнадцатиэтажке на пятом этаже у него была своя комната. И компьютер. И стереоцентр. Иногда он вспоминал эту комнату очень подробно, а иногда – наоборот, не мог вспомнить простейших вещей. Кажется, в мобильнике были какие-то фотографии, в основном из летнего лагеря, где он отдыхал в те дни… Но мобильник лежал на складе, мобильники у всех кадетов отобрали витязи, не объясняя, почему. Да и села давно батарея.
«Нет, – подумал Сашка, садясь за столик и стягивая свитер. – Последний раз на мобильник я фотографировал уже потом, сильно потом, перед последним боем с настоящими вражескими солдатами».
Да… Батальон ООН был составлен из европейских солдат – дисциплинированных и хорошо обученных. Кроме того, они, видимо, понимали, что дисциплина и спайка – хоть какой-то залог возможности остаться в живых среди того, что творится вокруг. Может быть – Сашка потом иногда думал об этом, – они в принципе и не хотели вступать в бой, просто пробивались… Куда? Куда-то. На родину, была же где-то и у них земля, на которой они родились, где их кто-то ждал… А может, все еще продолжали выполнять какой-то приказ, кто знает? Не меньше пятисот человек, бронетехника, а том числе три танка «Леопард». Еще с ними было «усиление» из сотни исламистских боевиков – слишком тупых, чтобы понимать глобально происходящее, и ненавидевших русских природной ненавистью бездельника и работорговца, ненавистью, смешанной с завистью и страхом. Тот еще компотик.
У Воженкина людей было меньше. Человек двести солдат из разных частей, столько же гражданских с разным (иногда очень серьезным, впрочем) оружием. И обоз с теми, кто не мог воевать. Не с «детьми и женщинами», как это определялось раньше, а именно с теми, кто физически не мог воевать. А те, кого раньше называли детьми, и женщины почти все были вооружены…
Сашка помнил, что тогда почти всеми владела апатия и непонимание того, что надо делать дальше. Когда стало понятно, что боя с появившимся врагом не избежать, все даже как-то оживились, бой давал определенность и цель, снова делил мир на своих и врагов. А вот как назывался городок, в котором все происходило, – Сашка не помнил. В городке еще кто-то жил, кто-то даже отстреливался от вошедших в город первыми исламистов, но разрозненно.
Воженкинцы прихлопнули боевиков разом, без разговоров и особого труда, как гнилой помидор каблуком. По-тихому просочились на окраину, замкнули кольцо и за десять минут, не больше, перебили всех, никого не беря в плен, хотя желающих сразу нашлось очень много. Сашка тогда уже считал себя ветераном… Но с танками до этого он дела не имел.
Ооновцы пошли в атаку штурмовыми группами, бронетехника поддерживала удар. Сашка до сих пор помнил – хотя это было не самым ярким и не самым жутким из того, что он увидел за последние годы, – раскисшее заброшенное картофельное поле, утыканное серыми тростинками жухлых сорняков, серый дождь из противно беременного неба, ветер и склоненные фигуры. Тоже серые. Глупо это было. По грязи на поле нельзя было бежать. И ползти было нельзя без риска захлебнуться. Воженкин это увидел сразу и боялся только «брони». Поэтому приказал ее сжечь…
Сашка вызвался сам. Да многие вызвались. Не от какой-то храбрости или ненависти к врагу – храбрость давно стала обыденностью, а ненавидеть этого врага уже не имело смысла, – просто момент боя забивал тоску и ужас жизни.
Воженкин выбирал подростков – они были сильней детей и быстрей и гибче взрослых, все разумно и логично.
Они вчетвером спустились в овраг, уходивший через поле косой стрелой. Овраг был заполнен холодной густой жижей, доходившей до пояса, кое-где – до горла. Идти было трудно, черная гуща расталкивалась нехотя, липла и отвратительно разила чем-то химическим, пластмассовым, неживым. Сверху лило и лило, дождь тоже вонял – пластмассой и гнилью. Впереди шли Илья, сын отрядной врачихи, и Васька, он прибился к отряду только что, в городке. Артем, казачонок с юга, и сам Сашка – сзади. У Ильи и Сашки имелось по две «Мухи»…
Сашка не помнил, что он почувствовал, – вроде толчок опасности, заставивший его рвануть Артема за рукав ближе к краю. Он сам тоже передвинулся, как мог быстро, туда и замахал рукой, ожесточенно шипя Илье с Васькой, они даже обернулись… но опоздали. Надо было не оборачиваться.
Наверху, в сером мокром небе, появились круглые черные головы с мутными бликами на месте глаз, плечи… Раздался непонятный истошный крик: «Нerre gud, ryssar!» [11] . И тут же – очереди, не похожие на сухой деловитый треск «калашниковых», звонкие, густые, почти музыкальные. Илья упал сразу, ничком, а Васька крутанулся, неловко повалился набок, начал тонуть, выплевывая мерзкую жижу и кровь, – и, к счастью, в него попали еще раз, в голову.
Потом Артем махом выпустил в тех, наверху, полмагазина, и они исчезли, взорвавшись темными брызгами и ошметками. Мальчишки, не сговариваясь, рванули на склон. Склон плыл, осклизал, проседал. Они ползли по нему наверх вечность. Сашка знал, что сейчас наверху появятся еще круглые головы, раздастся красивая стрельба, и он упадет в грязь и утонет, перестанет существовать. От ужаса хотелось перестать лезть и покориться склону, грязи внизу, дождю сверху – и пусть все кончается, потому что невозможно жить среди такого ужаса… Артем, как видно, ощущал то же самое, потому что вдруг тонко монотонно завыл, не сводя с края оврага расширенных мокрых глаз, – и этот звук был таким кошмарным, полным страха, ненависти, тоски, безнадежности, что Сашка понял, что сходит с ума…
Они вылезли на край раньше, чем еще двое добежали от грузно идущего в полусотне метров танка. Бежали – ползли, как мухи по старой клейкой бумаге. Артем, не переставая завывать на одной тонкой жуткой ноте, метнул им под ноги «лимонку», она густо, но очень тихо хлопнула, подняв небольшой фонтанчик грязи, тот, что бежал первым, сломался пополам, встал на колени и, уткнувшись головой в шлеме в жижу, застыл. Голова утонула по шею. Второй хотел выстрелить, но, кажется, заела винтовка, и Артем пустил в него все, что оставалось в магазине, уложив наповал. Сашка между тем, перетащив себя через мылистый край, упал за лежавшие один на другом трупы первых двух ооновцев, приготовил, спеша, но точными движениями, обе «Мухи».
Танк начал разворачиваться, но не успел. Первую гранату Сашка вогнал в борт кормы, вторую – в основание башни. «Леопард» сперва остановился, потом огрызнулся длинной, но неприцельной очередью из зенитного пулемета… и вдруг сперва густо задымил, а потом разом вспыхнул. Пламя металось и по-змеиному шипело под дождем, но не гасло…
Остатки ооновского батальона, потеряв всю бронетехнику и множество убитых, попытались отступить за дорогу, пролегавшую в километре за полем. Но Воженкин послал туда полсотни бойцов на последней БМП и спешно найденных и заправленных машинах. Они проскочили по асфальту, соединявшему городок с автострадой, и встретили отступающих густым огнем. С поля не ушел никто.