Потом бойцы долго бродили по полю, с трудом вытягивая ноги из грязи, в которой они вязли по колено. Искали в основном продукты – в общий котел, – но брали все, что каждый считал нужным. Добивали раненых – впрочем, их было очень мало, большинство захлебнулись в раскисшем черноземе. Были и живые, хоть и всего несколько. Они надеялись перележать на поле до темноты и как-то выползти; может, кому и удалось, но вряд ли.
В том бою – последнем серьезном бою с регулярной частью оккупантов – погибли многие. Сашка вспоминал одного писателя – сам он его книг не читал, но читал кое-кто из старших, Воженкин читал тот же. Сашка очень обрадовался и удивился, когда к ним прибился этот человек с еще десятком других – хорошо вооруженные и снаряженные, но полуголодные и очень вымотанные. У писателя были прозвища – Леший и еще Комиссар, и он больше всего беспокоился за свой рюкзак, где в большом тройном пакете лежали запаянные в толстый полиэтилен почти три сотни дисков дивиди.
Сейчас эти диски в местном хранилище. Там и правда оказалось очень много интересного и нужного, хотя и без особой системы, личный архив, в котором легко разбирается только хозяин, – пришлось попотеть… А писатель похоронен на окраине того города. Города, конечно, уже нет давно, а над братской могилой – два-три метра слежавшегося снега. Но, подумал Сашка, он, наверное, был бы доволен, узнав, что его диски выжили…
А лучше бы и он сам выжил. Он был хороший человек. Умный и храбрый… Они тогда вломились во двор, где кричали, и Сашка сразу выстрелил в одного бородатого ублюдка, который ждал своей очереди, а писатель – в другого, который трахал на крыльце кричащую женщину. Еще один – бросился сбоку, он там тихо-незамеченно гадил под забором, успел вцепиться в автомат писателя, а другой рукой с визгом замахнулся ножом. Писатель отпустил автомат и перерезал ему горло раньше, чем тот успел ударить, – выхватив из ножен на левом предплечье кинжал тем же движением; он обожал холодное оружие. Толкнул от себя булькающий кровью труп – и тут же из сеней выстрелили. Из темноты. Сашка выстрелил в ответ, попал, оттуда с хрипом вывалился носатый хиляк в зеленой повязке на черных патлах… и только потом увидел, что и хиляк – тоже попал. Писатель сел – не упал, а сел, с усилием – в проеме калитки, аккуратно вытер и убрал на место кинжал. Покачал головой со странным огорчением, почти комичным.
«Черт, обидно – не солдат, а крыса зеленозадая… ладно, пойду посмотрю новые мес…» – сказал он, усмехнулся, покривился, мягко завалился назад и умер. Воженкин сам потом таскал и постоянно проверял его рюкзак – не случилось ли чего…
– Сашка, ты спишь, что ли? – Митька чувствительно стукнул Шевчука в спину. – Пошли, лекции же еще.
У Митьки было круглое веселое лицо. Лопоухое. От коротких «по приказу» причесок он жутко страдал и держался подальше от девчонок, потому что был уверен, что они над ним смеются. А когда Воженкин присвоил ему позывной «Зайчик» – Митька так набух губами, так молча посмотрел на витязя, что Воженкин поперхнулся и поправил на «Зайца». Это звучало солидней, хотя сам Митька от этого солидней выглядеть не стал. Он и боксом-то всерьез занялся, чтобы поднять самоуважение, Сашка в этом был уверен.
Митька появился в поселке, уже когда они тут обжились. Зайцев больше ста километров тащил на снегокате полумертвую от истощения и изнеможения, но живую мать, а сам весил двадцать пять килограмм. Не мог он не то что тащить кого-то, но и сам-то ходить был не должен, так сказал Йост. Даже ползать уже был не должен.
Но Сашка сам это видел. Своими глазами видел это. Видел, запомнил. И сейчас только кивнул – мол, иду.
Хотя ходить особо никуда было не надо. С потолка просто спускали на цепях длинный стол, за него усаживались со своими табуретками кадеты – и пожалуйста, готова комната для занятий. По вечерам чаще всего читали лекции и проводили семинары и практикумы по чисто теоретическим предметам. Причем по таким, о которых Сашка в прежней жизни и не слышал толком. Логика, эвристика, мнемоника, теория управления и еще много-много всякого. Кадеты как раз успели рассесться, когда в помещение вошел доцент Сипягин – его лекции как раз сегодня.
Выслушав доклад дежурного и буркнув что-то насчет малого количества людей, витязь прошелся у стола, явно собираясь с мыслями. Кстати, отсутствие на занятиях даже по уважительной причине не избавляло никого от необходимости знать материал, который ты «пропустил». Это Сашка уже давно понял. Так что…
Сипягин был так же не похож на «типичного доцента», как Воженкин – на «типичного военного». Высокий, в белом свитере с аккуратно отвернутым толстым воротом, в синих джинсах и белых с коричневым обшивом бурках, с двумя револьверами на украшенном серебром поясе, с чеканным лицом, светловолосый, еще молодой, он скорей напоминал киношного «крутого плохого парня». Могло показаться, что Сипягин форсит, но его поведение совсем не являлось форсом. И револьверы у него служили не для украшения, и витязем он был не за красивые глаза…
Вообще Сипягин говорил с расстановкой, очень часто уснащая речь междометиями. Но только не на лекциях, которые, кстати, читал без конспектов. Вот и теперь шестеро мальчишек слушали с искренним вниманием, как им объясняют теорию власти.
– Одна из вещей, которых нам ни в коем случае нельзя допустить в будущем, если мы не хотим неизбежного повторения катастрофы, – это возрождение идеи разделения властей. При которой принимают законы, исполняют их и судят по ним – разные люди. Эта система принесла человечеству множество бед и не могла их не принести. Между тремя ветвями власти возникала конкуренция, неизбежная при крайне низких и все более и более понижавшихся с годами моральных качествах «слуг демократии» любого ранга. Люди же оказывались между этих жерновов просто-напросто зернами, об интересах, судьбе, жизни которых никто на деле не думал, хотя красивых слов было произнесено много. Что еще более страшно – даже честные люди в такой системе подсознательно верили, что ошибку, совершенную им конкретно, исправят «на других этажах» той же системы.
– Неужели люди были настолько глупы? – спросил Анохин, подняв руку и дождавшись кивка. Это разрешалось, главное, чтобы преподаватель был не против отвечать на вопросы.
– Нет, – покачал головой Сипягин. – Я даже думаю, что дело тут не в подлости или жестокости. В основании идеи разделения властей лежала казавшаяся очень разумной, почти спасительной мысль: человек в основе своей плох, и чем больше ограничителей на его пути поставлено, тем меньше шансов, что он совершит ошибку. Но это было хорошо лишь на словах и первое время. В реальности, как я уже сказал, подобная система расхолаживала, приучала ее членов к безответственности и благодушию и открывала огромное поле для жульничества, подковерных игр на всех уровнях – ну а страдали опять же обычные люди… На самом деле, если мы хотим добиться действительного счастья, нужно не воздвигать стены и врезать замки – а вырастить человека, которому не будет нужды в замках и стенах. То есть нужно изменить не систему, а человека. Человек старого образца в конечном счете развалит и искорежит любую систему вообще, так как в основе всех его действий лежит – пусть и глубоко спрятанная! – мысль о личном благополучии. А выращивать нового – сложно, долго и опасно. Лучше нагородить барьеров и надеяться на то, что они непреодолимы. Но они преодолеваются всегда. Или сгнивают. Или под них подкапываются. Или их перепрыгивают. Вариантов масса. И только если в самом человеке есть что-то, что ему безошибочно подсказывает: «нельзя!», или «делай!», или «пора!», – тогда можно быть спокойным за общество.