Я начал спускаться в провал, стараясь встать в распорку между его стенками. И тут камень под моей левой ногой просто раскрошился, и я упал во тьму.
Во время падения я ударился головой и потерял сознание раньше, чем долетел до дна. Не знаю, сколько времени я был без чувств. Первое, что я услышал, был голос Питера, повторявший мое имя, как мантру, совсем рядом с моим ухом.
Вслед за сознанием пришла боль. Боль в левой руке, настолько острая, что от нее перехватило дыхание. Я лежал, распластавшись на скалах и мелких камнях. Левая рука была неестественно подвернута; я сразу понял, что сломал ее. С большим трудом я перевернулся и сел, прислонившись спиной к скале. Я поднял голову к небу и начал кричать, проклиная Бога, Матерь Божью, Питера и всех, кого я мог вспомнить. Я ничего не видел; рев океана оглушал меня. Камни подо мной были мокрыми, в водорослях и песке. Я понял: мы не оказались под водой только потому, что начался отлив. В такой шторм во время прилива вода быстро залила бы провал в земле, и мы с братом утонули бы. Питер начал голосить, у него стучали зубы. Он плотно прижался ко мне, и я почувствовал, как он дрожит.
— Ты должен привести помощь! — прокричал я.
— Я не брошу тебя, Джонни, — я почувствовал на лице его дыхание.
— Питер, если ты цел, ты должен выбраться отсюда и позвать Дональда Шеймуса. У меня сломана рука.
Но он только крепче уцепился за меня, дрожа и всхлипывая. Я откинул голову на скалу и закрыл глаза.
Когда я снова их открыл, серый свет раннего утра уже проник в провал. Питер свернулся на камнях рядом со мной; он не шевелился. Я испугался и начал звать на помощь. Это было глупо. Как будто кто-то мог меня услышать! Я охрип и почти сдался, когда в пятнадцати футах над нами появился силуэт, и знакомый голос произнес:
— Святая Мария, Матерь Божья! Что вы тут делаете, мальчики?
Это был наш сосед, Родрик Макинтайр. Позже я узнал: после бури он обнаружил, что у него пропали овцы, и спустился к скалам искать их. Если бы не эта сказочная удача, мы с братом могли умереть. Впрочем, за жизнь Питера я все еще боялся. С тех пор, как я пришел в себя, он не пошевелился.
Все мужчины, которые не вышли в море ловить рыбу, собрались на скалах. Одного спустили вниз на веревке, чтобы он помог затащить нас наверх. Буря уже кончилась, но ветер был все еще крепким. Я никогда не забуду лица Дональда Шеймуса в серо-желтом свете раннего утра, когда меня подняли к нему. Он не сказал ни слова, просто взял меня на руки и отнес к пирсу, где ждала лодка, чтобы отвезти нас в Лудаг. Питер все еще был без сознания. Кто-то из мужчин, плывущих с нами, сказал, что у него переохлаждение. «Гипотермия, — подтвердил другой голос. — Счастье будет, если он выживет». Меня тогда страшно мучила совесть. Ничего бы не случилось, если бы я не побежал встречаться с Кейт. Как я посмотрю матери в глаза в загробном мире, если с братом что-то случится? Я же обещал ей!
Следующие несколько дней я помню смутно. Знаю, что в Лудаге нас положили в фургон Дональда Шеймуса и отвезли в деревенскую больницу Пресвятого Сердца в Далибурге. Видимо, я тоже переохладился, потому что не запомнил даже, как на руку мне накладывали гипс. Тяжелый, белый, он тянулся от запястья до локтя. Снизу из него выглядывали только пальцы. Помню, как надо мной склонялись монахини. В своих глухих черных платьях и белых камилавках они были похожи на вестниц смерти, и я их боялся. Еще я помню, что много потел. Мне было жарко, а потом — сразу холодно, и я бредил.
Снаружи было темно, когда я наконец пришел в себя. Я не знал, один день прошел или целых два. У моей кровати горела лампа. Было так странно снова видеть электрический свет! Как будто я вернулся в свою прежнюю жизнь. Я лежал в палате на шесть человек. Пара коек были заняты, но Питера в палате не было. У меня появилось дурное предчувствие. Где же он? Я вылез из кровати. Ноги мои дрожали и все время норовили отказать. Босиком по холодному линолеуму я направился к двери. За ней был короткий коридор, в него из другой открытой двери лился яркий свет. Я слышал тихие голоса монахинь и еще мужской голос, наверное, врача.
— Сегодня — ночь кризиса, — сказал он. — Если он переживет ее, то пойдет на поправку. Но ситуация тяжелая. Ну, хоть молодость на его стороне.
Я в каком-то трансе прошел по этому коридору и обнаружил себя перед открытой дверью. Три головы повернулись ко мне. Одна из монахинь немедленно вскочила, подошла ко мне и взяла за плечи:
— А почему вы не в постели, молодой человек?
— Где Питер? — спросил я. Все трое обменялись взглядами. Врач, человек за пятьдесят в темном костюме, сказал:
— У твоего брата пневмония.
Тогда мне это ни о чем не говорило. Но по поведению врача я понял, что дело серьезное.
— Где он?
— В особой палате дальше по коридору. Ты сможешь пойти к нему завтра утром.
Но я уже слышал, что сказал врач: завтра может и не быть. Меня затошнило от страха.
— Идем-ка. Тебе надо лечь в постель, — монахиня, державшая меня за плечи, вывела меня в коридор и помогла дойти до палаты. Уложив меня, она велела мне не беспокоиться и постараться заснуть. Потом выключила свет и выплыла в коридор, окруженная шелестом юбок.
В темноте я услышал мужской голос со стороны одной из коек:
— Пневмония убивает, сынок. Помолись за своего младшего брата.
Я долго лежал, слушая стук собственного сердца и биение крови в ушах. Наконец по тихому храпу я понял, что все прочие пациенты заснули. Только я не мог уснуть в эту ночь. Я лежал и ждал. Свет в коридоре притушили, и на маленькую деревенскую больницу опустилась тишина. Я набрался храбрости, вылез из постели и снова дошел до двери. Приоткрыл ее и выглянул в коридор. Из-под закрытой двери в комнату монахинь пробивался свет. Дальше виднелась еще одна дверь в освещенную комнату, тоже закрытая. Я тихо вышел в коридор, прокрался мимо двери сестринской. Вскоре я оказался возле второй двери и очень осторожно повернул ручку.
Свет в этой палате тоже был приглушен. Он был странный — желто-оранжевый, теплый, почти как солнечный. Внутри было очень жарко. Там стояла единственная кровать, рядом с ней — какое-то электрическое оборудование. Кабели и трубки тянулись по одеялу к телу Питера, лежащего на животе. Я закрыл дверь и подошел к нему. Мой брат выглядел ужасно — кожа белее белого и блестит от пота, под глазами черные тени. Рот его был открыт; я видел, что укрывавшие его простыни промокли насквозь. Я коснулся лба Питера пальцами и чуть не отдернул руку. Он был неестественно горячим, обжигающим. Глаза брата двигались под веками, дыхание было поверхностным и быстрым.
На меня навалилось ужасное чувство вины. Я пододвинул стул к кровати Питера, сел на край сиденья, взял брата за руку и сжал ее. Если б я мог отдать за него жизнь, я бы сделал это.
Не знаю, как долго я там просидел. Вероятно, несколько часов. В какой-то момент я заснул, и меня разбудила одна из монашек. Она взяла меня за руку и отвела обратно в палату, не упрекнув меня ни словом. Я лег и подремал, время от времени просыпаясь. Мне снились странные сны о буре и сексе. Наконец из-под занавесок начал просачиваться утренний свет — на линолеум легли яркие прямоугольники солнца. Открылась дверь палаты, и монахини вкатили тележку с завтраком. Одна из них помогла мне сесть и сказала: