Только однажды, один-единственный раз он дал слабину — треснул защитный панцирь. Весь этот день он имел дело с особенно омерзительными существами, в том числе с молодой токсикоманкой, осыпавшей его бранью и угрозами. Вечером, сидя в темной кухне, он дал волю слезам. Хозяйка, проходившая мимо, увидела его и крепко обняла. Уткнувшись лицом в ее левую грудь, огромную и упругую, он выплакался всласть без всякого стыда. От нее хорошо пахло, «Ветивером» для мужчин от «Герлен», она куда-то собиралась. Под черным плащом на ней было вечернее платье, высокие ботинки — видно, намечался благотворительный вечер. Ее длинные волосы падали на плечи шелковым водопадом. Антонен так боялся разочаровать эту восхитительную женщину. Он выдохнул ей в ухо между рыданиями:
— Я не смогу!
— Нет, сможешь! Теперь уже слишком поздно отступать. Мы с тобой заключили пакт.
К стыду своему, он почувствовал, как твердеет между ног, и поспешно высвободился из ее объятий.
Антонен робел перед мадам де Отлюс. Эта женщина сама по себе была событием. Ее присутствие изменяло вибрацию атмосферы. Бившая в ней ключом энергия ошеломляла его. Он видел, как она мыла стертые ноги бродяг, как с бесконечным терпением отмывала дочиста под струями воды бедолагу, подобранного у железной дороги, терла его губкой, руками снимала корки засохшего дерьма и гноя, не выказывая ни малейшей брезгливости, с каким-то даже озаренным видом. Две недели спустя она возвращала того к цивильной жизни, чистого, выбритого, с зажившими язвами. Стычки, брань, запахи ее не смущали. Она снисходительно взирала на ссорящихся чад, точно мать, защищающая свой выводок. Само понятие отвращения было ей неведомо. Она чистила туалеты так же лихо, как и накрывала на стол. Контраст между ее грацией и этой грубой работой был разителен. Надо было видеть, как она входила в мужскую душевую и спрашивала зычным голосом:
— Ну что, ребятки, отмылись-ополоснулись хорошенько?
Она говорила Антонену «ты», в то время как он обращался к ней на «вы».
— Ты знаешь, почему я назвала это приют «Дом ангелов»? Потому что я вижу, как сквозь раздутые хари этих бедолаг проступают лики ангелов. «Не презирайте рубище нищих, — говорил Иоанн Златоуст. — Те, чей вид нам противен, — тоже чада Божьи, вылепленные из той же глины, что и мы». Я люблю их, этих пропащих, я принимаю их такими, какие они есть, и пытаюсь сделать их жизнь лучше.
Она высказывала эти простые истины с воодушевлением. Изольда де Отлюс была жадна до несчастья, как другие до золота: она не так любила нищих, как саму нищету. Ее алчная доброта повсюду искала гибнущих, чтобы их спасать. Она то и дело цитировала Мать Терезу:
— «Радостны бедные, бедные — наши господа».
Эта Мадонна Заблудших довела до совершенства культуру экстатической улыбки, которой она научилась у сестер-монахинь, чтобы нейтрализовать враждебность, — улыбка как оружие устрашения. Чем больше Изольда, молитвенно сложив руки, устремив глаза в синеву, повторяла свои лозунги — слушать, любить, доверять, — тем крепче сжимал Антонен кулаки, думая о побоях. Она говорила с проникновенным видом фанатиков, не отягощенных ни малейшими сомнениями. А ему хотелось крикнуть: заткнешься ты наконец? Не прошло и месяца, как возникли первые конфликты: Антонен, хоть и провозглашал себя другом рода человеческого, с трудом владел собой. Он сделал замечание юному маргиналу, в третий раз потерявшему документы, и проходившая мимо Изольда, услышав повышенный тон, одернула его:
— Спокойнее, пожалуйста. Не тебе судить его или отчитывать. Твое дело ему помочь. Надеюсь, я ясно выразилась.
Он соглашался, не желая вступать в пререкания. Но позже снова встревал с инициативой, предлагая, например, устроить облаву на нищих. Эти дамы-господа мало того, что отравляют воздух, так еще и отказываются от помощи, предпочитая жить в грязи, а не в приюте. Изольда протестовала:
— Наши «гости» (она употребляла именно это церемонное слово) ничего нам не должны, мы не налагаем на них никаких обязательств.
Антонен не отступал:
— Объясните мне, что заставляет здорового человека сесть однажды на тротуар с протянутой рукой?
— Те, кто дошел до края, больше ничего не могут.
— Даже двадцатилетний юнец, который, вместо того чтобы поднять зад, побирается на вино и сигареты?
— Бывает и такое, но это исключение.
— Так вы не находите, что это просто-напросто рэкет, применяемый к честным людям?
Не в силах формулировать свои доводы спокойно, Антонен заводился. Она урезонивала его:
— Антонен, ты уверен, что избрал верный путь? Я понимаю, что тебе бывает нелегко, но если эта работа так тебе невыносима, возвращайся к своим квартирам для богачей.
Да, с ней надо было делать однозначный выбор.
— Достаточно ли ты любишь этих несчастных, Антонен? Ведь речь идет именно о любви.
Вечно этот шантаж высокими чувствами! Он гнул свое.
— Вы твердите о реадаптации, это ваша мантра. А вы знаете, что никто из этих несчастных не возвращается к нормальной жизни, — если такие и есть, процент до смешного мал. По мнению специалистов, лишь пять процентов бомжей имеют шанс выкарабкаться. И рецидивы неизбежны.
— Неправда, наши успехи не так уж ничтожны. Этим людям, обиженным жизнью, нужен свет надежды. Это усиливает их сопротивляемость и опровергает самые мрачные прогнозы. Повторяю, если тебе не по силам тягаться с бездной, скажи мне это сразу.
Она испытывала его, загоняла, как зверя, толкая к неверному шагу.
— Люди ненавидят нищих, потому что боятся однажды увязнуть в той же трясине. Подавая монетку, они заклинают злую судьбу, ты так не думаешь?
Он глотал вертевшиеся на языке ответы, боясь выдать себя. Лучше всего молчать. А она продолжала:
— Все эти бродяги в наших городах несут плохую весть: бедность возвращается и грозит каждому из нас. Они подрывают наше уважение к человеку, нашу слепую веру в прогресс.
Он кивал, склоняясь перед этим монументом мудрости.
— Ты знаешь, сколько надо времени, чтобы стать клошаром? (Только никому не говори, что я сказала это слово.) Считаные дни. Перестаешь мыться, бриться, менять белье — и опускаешься. Если никто не протянет тебе руку, с тобой покончено. Это точка невозврата. Знаешь, какие бывают старики? Они хранят все, вплоть до куриных костей, превращают свое жилище в свалку, куют себе броню из отбросов. Быть бедным — это уже быть меньше, чем гражданином. Но стать клошаром — это стать меньше, чем человеком, это живой крах.
Он восхищался этой гранд-дамой, посвятившей жизнь обездоленным. Когда большинство буржуа устремлялись на лазурные пляжи, бороздили моря на яхтах, она пропадала в трущобах, якшалась с голытьбой. Она предала свой класс, чтобы служить униженным, свою семью — чтобы перейти к левым, предала и левых, навязав им свою фамилию, от которой веяло старым добрым Вагнером с легким налетом неонацизма. Она и завораживала, и раздражала все стороны. На дне ей было так же вольготно, как под золотыми сводами дворцов. Было в ней это изящество аристократов, для которых каждый, будь то принц или слуга, — свой. Она знала лишь себе подобных. Она позволила себе роскошь отказаться от ордена Почетного легиона, которым социалистическое правительство хотело наградить святую покровительницу обиженных. Этот отказ только увеличил ее популярность.