— Расскажи мне о себе, ты такой милый мальчик, только что-то слишком тихий. Где твоя темная сторона, как у тебя с личной жизнью, ты же красавчик, наверно, имеешь успех?
Он уходил от ответов, замыкался. Порой его так и подмывало открыться ей в том, что произошло тогда в Австрии, обнажить пагубную часть своего нутра. Но он вовремя одумался. Она была святой с приветом, он — служивым, повязанным по рукам и ногам: он помогал обездоленным днем и мечтал истреблять их ночью. Их пути сошлись, но не пересеклись. Их отношения должны были оставаться чисто рабочими. Однажды вечером она поведала ему, как в детстве, переживая, что у нее не растет грудь, раздевалась в полнолуние и молила ночное светило даровать ей хотя бы два бугорка, когда ее подруги уже щеголяли изрядными полушариями.
— Видишь, Антонен, сработало (она показала на свою внушительную оснастку), луна вняла моим мольбам.
Эти признания смущали его ужасно. Возникшая между ними близость страшила, заставляя опасаться неприятного исхода. Он бы предпочел, чтобы она перебинтовывала груди. Она с ним не церемонилась, выходила из душа полуголая, небрежно набросив рваный розовый халатик, открывавший обширные области такой же розовой кожи. Однажды ночью он застал ее за туалетом в ночной рубашке: длиннющие ноги в веснушках, на левой руке шрам, лицо намазано кремом. Антонен залепетал извинения, а она одарила его ослепительной улыбкой, от которой он оцепенел. Прижавшись к нему в узком коридоре, она потешалась над его смущением. Сказать по правде, она стеснялась его так же мало, как некогда женщины, без стыда раздевавшиеся перед рабами-мужчинами, которых и за людей-то не считали.
Он восхищался ею духовно, никакой иной тяги к ней не испытывал, только отчаянную жажду благодарности. Он уж и не знал, как ее удивить. Ему это удалось, когда он распутал одно деликатное дельце. Некая дама, хорошо одетая, слегка не в себе, подбирала в квартале раненых птиц. Она носила их в больших сетчатых сумках: на пернатых жалко было смотреть, дама катила бочку на жестоких мальчишек, на злых людей. Она предъявляла бумаги от Общества защиты животных и других организаций. Антонен, засомневавшись, проследил за ней. Спасительница на самом деле сама расставляла ловушки на птиц, выкладывала приманку на куски ткани, смазанные клеем, прижав их к земле камнями. Так и попадались голуби, воробьи, синички, вороны. Она калечила им крылья и лапы молотком, а как только косточки срастались, ломала снова. Бедные птицы бились, пищали, но вырваться не могли. Они пытались клюнуть сумасшедшую — она спиливала им клювы или обматывала их колючей проволокой. Антонен застиг ее с поличным, конфисковал птиц, отнес их в ветеринарную клинику, а негодяйке велел больше не попадаться ему на глаза. Надо было сделать немного добра, чтобы совершить большое зло. Изольда похвалила его и ласково взъерошила ему волосы — этот дружеский жест стал у них почти кодом. Он был очень горд собой.
В иные вечера «Дом ангелов» выглядел совсем как домашний очаг: там смеялись, курили, играли в карты, только спиртное было под запретом, а в оборудованном кинозале показывали итальянскую послевоенную классику, американский нуар, романтические комедии, лучшие фильмы «новой волны». Изольда, никогда не упускавшая случая поучить, произносила вступительное слово, представляла режиссера, объясняла его замысел. Она читала настоящие лекции, силясь поднять своих неучей к вершинам знания. Для всех она была воплощением ума и деликатности. Надо было видеть эти образины, эти разбитые рожи, загипнотизированные ее речью. Для нее они не были недочеловеками, она взывала к их разуму, к их чувству прекрасного. Бетти завороженно слушала, безмолвно, одними губами повторяя каждое слово своей богини. Иногда кто-то из зрителей спьяну падал со стула. Бастьен поднимал его, усаживал. Когда Алиса была выходная, Изольда варила на всех спагетти; поварихой она была неважной, и ее слипшиеся макароны походили на затвердевшие клубки змей. Сотрапезники, при всей своей нищете, толк в еде понимали и вяло ковырялись в тарелках, не в состоянии — особенно беззубые, — проглотить эту неудобоваримую стряпню. Но под хорошее настроение все съедалось. Все эти опустившиеся люди радовались жизни, и Антонена тоже захлестывало их веселье. Его восхищали все — христиане, марксисты, мусульмане, агностики, — кого он встречал в своей новой профессии. Никогда он не думал, что вера, идеализм могут сделать человека лучше. Он краснел за свои чудовищные мысли и мечтал влиться в это братство. Помогать самым беззащитным и получать в ответ любовь. Что-то отрадное проникало в его сердце, вытесняя горечь: он был почти счастлив. Но являлось новое отребье — и в нем снова вспыхивал гнев.
Пассажиры девятой линии между «Мери-де-Монторгей» и «Пон-де-Севр» могут видеть на каждой станции стайки детворы под предводительством мальчиков постарше, которые следят за людским потоком. Эти ребятишки, самому младшему из них лет восемь, не больше, — профессиональные карманники, обчищающие туристов. Когда толпа теснится у дверей вагонов, они пристраиваются сзади и под шумок вытаскивают из сумок кошельки, мобильные телефоны, ай-поды. Таких маленьких, таких с виду невинных, их трудно в чем-либо заподозрить. Они выскакивают из вагона по знаку старшего на следующей станции, делят добычу и устремляются к следующему поезду. Как правило, это цыганята, работающие на взрослых цыган, что живут в таборах вокруг столицы. Париж — город плотный, компактный, как яйцо: в нем не ходят, а топчутся, натыкаются друг на друга, передвигаются стиснутыми в толпе себе подобных. Поэтому карманная кража, этот спорт близкого контакта, так в нем распространена.
Однажды под вечер Антонен заметил на платформе станции «Миромениль» десяток мальчиков и девочек в школьных формах. Он восхитился изобретательностью маленьких паршивцев, вырядившихся по стандартам зажиточного общества, понимая, что появляться в отрепьях подозрительно. Они вошли в его вагон, этакие паиньки, ни дать ни взять, английские школьники, но глазами так и шарили. Он не заметил среди них маленькую девочку, черноволосую и на диво худенькую, бросавшую по сторонам алчные взгляды. Без всякого стеснения она запустила ручонку в карман брюк Антонена и кончиками пальцев подцепила его мобильник. Ей бы все удалось, если бы в эту самую минуту телефон не зазвонил. Антонен в ярости схватил ее за руку, отобрал мобильник и выволок воровку из поезда на станции «Сен-Филипп-дю-Руль». Он сурово отчитал ее, она не отвечала, только бормотала что-то на непонятном языке. Полицию он решил не звать. В конце концов, жить всем надо, пусть гуляет. Ее маленькая банда вышла следом и наблюдала за ней искоса. Он уже хотел сесть в следующий поезд, но тут увидел, как старший, безусый коротышка с отвисшей губой, утащив малышку в угол, надавал ей пощечин. Попалась — получай. За оплеухами последовали удары ногой в живот и бедра, бил парень со знанием дела. Антонен вмешался и дал ему тумака. Шайка не разбегалась и, похоже, ждала только его отъезда, чтобы продолжить избиение. Не раздумывая, Антонен взял девчушку за руку и увел. Всю дорогу она ругала его на чем свет стоит, по крайней мере, так он мог предположить по ее тону. Когда он спрашивал, как ее зовут, она отвечала десятком взятых с потолка кличек: Сефора, Каррефур, Талис, Арева, Гольдман, Как-40, Тоталь, Шанель и даже Метро. Пигалица издевалась над ним. Но она достаточно знала французский, чтобы понять, что он не желает ей зла. В «Доме ангелов» он объяснил ситуацию Изольде, которая, против ожидания, приняла их холодно. Самоотверженность не должна быть синонимом безответственности. Малолетка среди пьяных мужиков — что хорошего? Тем более что с юридической точки зрения он совершил, ни много ни мало, похищение. Ее надо отпустить и надеяться, что она не подаст жалобу. Скрепя сердце, он обильно накормил девчушку и дал ей пятьдесят евро в компенсацию за неудавшуюся кражу. Ей будет что предъявить своей шайке.