Моряк протянул ему расшитый цветными шелками, засаленный кисет с махоркой:
– Завертывай, салага. Табачок да вино, кипяченное со стручковым перцем, от тифа первое средство. – Он повернулся к Максиму и начал скороговоркой рассказывать: – Я сам больше месяца вылежал в пятигорском госпитале. Суют мне каких-то соленых порошков, а я их – за борт. «Врете, думаю, дорываетесь отравить морячка, но этот номер не пройдет». Под боком у меня две четверти вина грелось. Я его и сосал помаленьку. Винцо меня и на ноги поставило. Топаю в комиссию. Комиссия признает меня негодным к дальнейшей службе. Главврач, такой на козла похожий, спрашивает: «Ваш чин, звание, должность?» – «Моряк первой статьи с дредноута «Свободная Россия» в недалеком прошлом, – отвечаю я, – и командир на все руки в настоящем и будущем». Улыбается главврач и говорит: «Вам, товарищ, необходимо отдохнуть». А я ему: «Катись ты к крокодильей матери. Все воюют, а я отдыхать буду? Ты меня увольняешь, но я остаюсь при своем славном отряде». Он мне ни слова. Лежу еще сколько-то дней, маракую, как бы дорожный аттестат забарабать… И снова топаю на комиссию. Доктора признают во мне возвратный тиф. «Мы вас, товарищ, переведем в заразный барак». – «Шалишь! – кричу. – Я здоров! – кричу. – Вы не врачи, а контры», – кричу. «Успокойтесь, товарищ, вам вредно волноваться. Вам нужен отдых». – «Не мне нужен отдых, – кричу, – хотите, чтоб я заразился и околел, и сами без меня мечтаете отдохнуть? Ну, нет, гады. Я еще проживу бессчетно лет и долго не буду давать вам покою!» Они мне ни слова. С презрением поглядел я на них, закурил, сидора (мешок) на горб и – ходу.
– Отстал? – спросил Максим. – Где твой отряд?
Галаган рассказал о гибели отряда. Сам он последние месяцы не сидел сложа руки: был комендантом пороховых складов, возглавлял одну из уездных ЧК, гонял по Ставрополью бандитов, был начальником конной разведки Азовского полка.
Город давно пропал из виду.
Степь да степь кругом
ни кустика, ни деревца
серые тяжелые пески.
Злой ветер гнал по степи сухую колючку и легкие шары перекати-поля: подпрыгивая и перегоняя друг друга, они неслись по дикому простору, массами скоплялись в низинах, подожженные, ярко пылали и указывали по ночам дорогу.
Наехали на схваченное льдом большое озеро.
– Море? – спросил мальчишка.
– Нет, хлопчик, это еще только шматки от моря. Само море будет в сторону верст на тридцать.
Напились соленой с горчинкой воды, сдобрив ее сахаром.
Моряк отплевывался и ругался:
– От голоду-холоду отшутиться можно, а вот пить нечего – ложись и помирай. И как только тут люди живут? Это же не вода, а какая-то моча дамская. Тьфу, тьфу!..
– Так и живем, – подошел рыбак, – у нас в засушливые годы лягушки дохнут.
По берегу нагребли сухого камыша, метелками камыша покормили лошадь.
Рыбак рассказывал:
– На днях проходили тут ваши, многое множество. На Лагань пробирались. Озеро, оно вон какое, обходить далеко. Сунулись напрямик по льду. С версту отползли от берега, лед треснул и разошелся. Трещину забили повозками, лошадьми, пошли дальше… Лед подломился и осел. Все, сколько там ни было, с обозами, с пушками, потопли. Я шапок наловил полну лодку. Война, война… И кто ее выдумал на наше горе? Тьма-тьмущая народу гибнет.
– Погоди, дядя, буржуев перебьем, и войне конец.
– Жди, пока черт сдохнет, а он еще и хворать не думал.
По выбитой корытом дороге в одиночку и кучками шли, падали. Иные, шатаясь, подымались; иные оставались лежать; иные в горячке уходили в сторону от дороги.
За бугром в затишке присел отдохнуть молодой партизан, да так и замерз. Во рту у него торчал окурок. Ветер играл рыжим, выпущенным из-под кубанки чубом. Ноги замело песком.
Волы в упор тащили броневой автомобиль.
Валялась лошадь с выеденной волками требухой. Кто-то, спасаясь от холодного ветра, заполз в лошадиное брюхо: наружу торчали два костыля и одна нога в худом чоботе.
Брела молодая женщина с ребенком на руках. Слезы размывали грязь на ее раскрасневшихся щеках. Из кармана бекеши торчала бутылка с молоком. Впереди, разбрыливая песок тяжелыми сапогами, шагал муж в малиновых штанах. Лицо его было накалено тифозным жаром, гноящиеся глаза не глядели. Нет-нет да и обернется и заорет: «Рассупонилась, тварь поганая!» И женщина зальется еще пуще. Ребенок уже не плакал, а только сипел.
Максим бодрил лошаденку хворостиной, но та ровно не слышала и, помахивая жиденьким хвостом, еле тащилась, заплетая ногу за ногу.
Тянулись руки, исхудавшие до того, что кожа казалась присохшей к мослам, и руки, отекшие до остекленения, в тифозной шелухе и язвах, многие руки тянулись и цеплялись за наклески арбы.
– Подвези.
– Куда же я тебя, бедолага, посажу?
– Как-нибудь… Ноги меня не держат… Посочувствуй…
– Жаль, друг, тебя, да жаль и себя.
– Ну, ладно, мы не сядем… Пойдем рядом… Будем только держаться…
Под курганом в головах у издыхающего коня сидел, кутаясь в бурку, кавказец. Из-под сшитой из целого барана папахи его голодные глаза горели, как угли.
– Чего сидишь? – окликнул кто-то тихим голосом.
– Смэрть ждем, – так же тихо ответил он.
– Айда с нами.
– Гуляй адын.
– Продай, – потянул с него боец бурку, – тебе все равно умирать.
– Китыгис, кабан!.. Я тебе сделаю зубы наружу! – И кавказец взмахнул наганом.
Прошли.
Песок расползался под ногою, лошади вязли в песке по щетку.
В лощине застряла батарея. Артиллеристы выпрягли шатавшихся от изнурения, взмыленных битюгов, сыпнули в дуло каждого орудия по пригоршне песку и дали последний залп. Пушки дернулись и, изуродованные, свалились с лафетов. Батарейцы шапками отерли вспотевшие лица, закурили и, ведя в поводу битюгов, пошли вместе со всеми.
Два пулеметчика попеременно волочили за собой пулемет. Выбившись из сил, с раскрытыми ртами и глазами, налитыми кровью, они остановились, перекинулись коротким словом и принялись зарывать пулемет. На мерзлом песке сделали неприметные для чужого глаза хитрые отметины: они еще не теряли надежды вернуться!
В малиновых штанах отошел с дороги немного в сторону, перекрестился и пулей зачеркнул свою жизнь. Жена упала на него, забилась, закричала на крик:
– Феденька!.. Федя… Федя…
Ее темный вой доставал до каждого сердца, но всяк, кто ни проходил, отвертывался, чтоб не видеть такого… Никто и ничем не мог ей помочь… Но вот, шатаясь от усталости, подошел молодой боец и молча взял ребенка на руки. Женщина сняла с себя крест, накинула его на шею мужу и, плача с привизгом, поплелась за человеком, который понес ее ребенка. Долго она оглядывалась, останавливалась, как бы намереваясь повернуть назад.