– Мальчик мой, знаешь ли ты о том, что написано в этом письме?
Амин повесил голову.
– Я не решился заглядывать. Хотя признаюсь, визирь, что мне бы хотелось этого более всего на свете. Матушка, передавая мне свиток, сказала, что я могу его прочесть, но если у меня хватит сил сдержаться и этого не делать – не читать строк, предназначенных не моим глазам. Матушкиных повелений я ослушаться не мог.
– Воистину, почтеннейший, твоя матушка тебя воспитала человеком слова. И это более чем уважаемо!
– Ты поможешь мне, великий визирь?
– Мальчик мой, я же говорил тебе, что здесь я не великий визирь, а всего лишь Шимас, который принимает в гостях своего старинного друга и его земляка…
– Прости, уважаемый! Ты поможешь мне, Шимас?
– О да! Я непременно помогу тебе. Более того, я сделаю так, что кади не сможет тебя не принять. А сейчас отправляйся спать – время уже позднее. Я пришлю тебе записку о том, когда и куда тебе прийти.
– Благодарю тебя, достойнейший! Сто тысяч раз благодарю!
– Фарух! Немедленно уйми мальчишку!
– Амин, друг мой, успокойся. Пока благодарить не за что. Дождемся посыльного от нашего доброго хозяина, дождемся мига, когда ты сможешь передать достойному кади письмо матушки… А вот после этого и настанет черед падать в ноги, благодарить мудрейшего из мудрых за помощь, а Аллаха всесильного и всемилостивого – за покровительство.
– Да будет так! – склонился в поклоне Амин, но увидев нахмуренные брови Шимаса, выпрямился и промолчал всю дальнейшую беседу двух давних приятелей.
– Достойнейшие, мудрейшие из мудрых, совесть и честь нашей державы! Дошли до меня слухи столь чудовищные, что я, визирь Шимас, им поверить не в состоянии. Говорят, что вы, почтенные, скрылись от своих сограждан за непроницаемыми стенами, за которыми живется сладко и спокойно.
Мудрецы переглянулись. Вернее будет сказать, что они переглядывались все время этой недолгой, но весьма сердитой речи визиря. Переглядывались, но молчали – ибо дело обстояло именно так, как сказал Шимас. Они и впрямь старались не видеть и не слышать ничего вокруг, отгородившись сотнями первых и вторых советников, старших и младших писцов от всего мира.
Шимас обвел глазами тех, кто безмолвно ему внимал. И молчание это было лучшим из ответов на его незаданный вопрос. Воистину, то были не слухи, а правда. Но сейчас Шимасу нужно было не признание этого более чем очевидного факта, а нечто иное.
– Дошли до меня слухи и о том, что никто из наших сограждан не может пробиться даже к верховному судье. Что ни прошения, ни послания не передать ему даже в сопровождении огромных взяток!
О, тут Шимас слегка приукрасил то, что слышал – ибо слышал он как раз противоположное. Упорно говорили, что величина взятки напрямую зависит от того, насколько серьезное прошение пытается передать проситель кади.
– Это гнусные слухи, мудрейший, – прогудел со своего места верховный судья. – Я рассматриваю десятки прошений каждый день. Сотни и сотни людей добились справедливого решения, честно рассказав мне самому как было дело и кто виноват в ложном доносе.
«А значит, сотни и сотни тугих кошелей легли в твою руку, дабы добиться этого самого справедливого решения. Да и неизвестно еще, с чьей точки зрения справедливого…»
Увы, Шимас сам уже чувствовал, что перестает верить людям, что готов заподозрить любого в самой черной лжи и самой грязной клевете. Что мир вокруг стремительно приобретает все более темные тона. И что вскоре все вокруг будет окрашено одной лишь черной краской.
– Быть может, это и слухи, достойный кади, но вот только вчера вечером к моим ногам припал некий юноша, который даже не пытается передать тебе послание сам. Который ищет всевозможные ходы и лазейки, чтобы найти уважаемого человека, готового ввести его за руку в твое присутствие. Ввести так, чтобы юноша этот был уверен – его выслушают и не выгонят уже в следующую секунду.
– Глупый мальчик! Достаточно было просто позвонить в колокольчик у моей двери. Его бы и выслушали, и приняли прошение, и… Достаточно было просто позвонить в колокольчик.
– Увы, справедливейший. Даже если это и так. Кроме того, по городу ходят более чем скверные слухи, в которые мой разум просто отказывается верить. Говорят, что правды больше не найти в нашем диване, что мы лишь сборище болтунов, которые весь день могут решать, чем латать небесный свод в дни дождливые и чем увлажнять его тогда, когда в наш прекрасный город приходит лето.
Мудрецы заулыбались. О да, они тоже слышали о том, как славно посмеялся великий халиф Гарун аль-Рашид над своими никчемными мудрецами, когда выставил вместо себя какого-то глупца и повелел считать халифом именно его.
– И это лишь глупые слухи и глупая ложь, о великий визирь, – вновь проговорил кади. – Ибо мы – увы, это бывает – иногда чересчур велеречивы. Но сие происходит только из-за того, что стараемся обосновать свой взгляд по любому поводу наиболее точно и наиболее подробно. И еще (конечно, это подтвердят все, кого я вижу здесь), это происходит потому, что мы полны уважения к каждому в диване и за его стенами. И мы не можем позволить себе гневных, а уж тем более бранных слов в адрес кого-либо из живущих под этим небом и заседающих в этих достойных стенах.
– О да, мудрейший. Но что же нам делать с тем, что никто не может передать тебе прошение? Или это тоже слухи? Неужели нам следует повелеть глашатаям объявить в городе, что кади отныне принимает по четным дням?
– Я готов выслушать любого, мудрейший. И в любое время.
Шимас увидел, что кади начинает злиться, но пока еще держит себя в руках.
– Тогда более не будем говорить об этом сегодня. Я повелю проверить все слухи, а потом расскажу высокому собранию о результатах этой проверки. Перейдем к…
Но кади перебил Шимаса. Должно быть, привыкнув к тому, что в его словах никто не сомневается, он не мог не пытаться переубедить визиря.
– Повторяю, высокое собрание: я готов выслушать любого, в любое время, дневное оно или ночное, нахожусь ли я в диване или вкушаю вполне залуженный отдых.
Мудрецы молчали, словно набрав в рот воды. Шимас с удовольствием заметил, что кади выведен из равновесия. И что все, кто в этот момент присутствовал в диване, превратились в молчаливые изваяния.
– Я готов, – чуть более громко, чем обычно, в третий раз повторил кади, – принять любого и в любое время…
– Да будет так, кади! Дабы закончить раз и навсегда этот разговор, я пошлю сейчас за тем неумным юношей, чтобы он передал тебе прошение, о котором столь много и горячо говорил мне. А убедившись, что ты это прошение у него взял и прочитал, смог убедить в этом и всех, кто по глупости смеет верить подобным лживым и неразумным слухам.
– Да будет так, великий визирь! – кивнул кади.
Шимас жестом призвал к себе одного из писцов и, черкнув несколько слов на листке бумаги, что-то вполголоса писцу повелел. Тишина в диване была не просто гулкой. Она была молчаливо-кричащей. Кади оглядывался по сторонам с таким видом, будто ему нанесли поистине смертельное оскорбление. Сочувствующие взгляды мудрецов могли, конечно, слегка успокоить верховного судью. Но не успокаивали – ибо он клокотал от ярости.