«Аллах всесильный, сопливый мальчишка! Да какое может быть дело великому визирю, главе дивана, до слухов, какими полнится глупый базар? И почему ты, несчастный безумец, смеешь на основании каких-то глупых слухов обвинять почтенных и уважаемых мудрецов, воистину цвет нации? Да, я никого не принимаю! Да, суд вершат советники моих советников! Но не для того же я, в самом деле, карабкался вверх, не для того роздал, должно быть, тысячи и тысячи золотых, подкупая всех и каждого, чтобы выслушивать глупые просьбы недалеких и неумных просителей. Не для того я стал кади, чтобы звучали подобные слова в мой адрес. Воистину, это переходит все границы! И мальчишка должен быть наказан вместе со своим другом, безумным халифом…»
Увы, визирю не надо было уметь читать мысли, чтобы догадаться, о чем сейчас думает кади. Да, Шимас не любил играть, если знал, что удача на его стороне, но нужно было прилюдно высечь этого напыщенного индюка, который решил, что он – воплощение закона.
Распахнулись двери, и в сопровождении стражника дивана и писца на пороге появился Амин.
– Стража может покинуть нас – этот юноша вошел в диван по приглашению визиря! – сухо проговорил старшина писцов.
Стража покинула зал с мраморными колоннами.
– Говори же, юноша, – обратился Шимас к Амину. – Сейчас перед тобой весь диван. И сам кади. Он клянется, что готов принять любого в любое время. Вот твой шанс!
Юный мастер поклонился столь низко, сколь это вообще было возможно, и, сделав несколько шагов, оказался прямо перед достойным Саддамом, восседавшим на своем месте с грозным и суровым лицом.
– Да пребудет с тобой, светоч справедливости, милость Аллаха всесильного на долгие годы! Я нижайше прошу принять это письмо. Передать его я поклялся у смертного одра самого дорогого для меня человека. И сейчас полон гордости – ибо выполнил последнюю волю его.
Кади, не вставая, взял в руки свиток и положил его рядом с собой. Амин, вновь поклонившись, теперь еще более низко, все отступал назад, пока не оперся спиной о стену.
Мудрецы молчали. Молчал и визирь. О, он не мог допустить, чтобы свиток этот остался непрочитанным и был разорван на мелкие клочки. Более того, он не мог допустить и того, чтобы письмо уважаемой Малики, матери Амина, было прочитано в одиночестве.
Тишина казалась кади воистину сложенной из тяжких камней, каждый из которых давил на его разум. Юноша, несчастный долговязый юноша, смотрел на него так, что судье хотелось задушить его собственными руками и сию же минуту.
Взгляд же, которым визирь окинул кади, был более чем красноречив. Он почти вслух обвинил кади в трусости и лжи. И Саддам, еще не так давно спокойный и даже чуть меланхоличный, не выдержал. Он понял, что должен прочитать это послание, и хуже того – прочитать вслух, перед всем диваном. И перед этим ничтожным глупцом, у которого хватило наглости пасть к ногам визиря… «О Аллах всесильный! И за этот позор ты тоже ответишь, презренный мальчишка! Ответишь вместе со своим никчемным другом. Я выдержу несколько минут бесчестия. А твоя же кара будет длиться куда дольше… Не будь я верховным судьей, кади, самим законом нашей прекрасной страны!»
Кади развернул свиток. Он старался держаться совершенно спокойно, но визирь отлично заметил, что пальцы кади дрожат, как дрожит от гнева подбородок, вернее, подбородки.
Кади пытался пробежать глазами те несколько строк, что открылись его взгляду. Но почувствовал, что делать этого не следует – уж слишком пристально смотрит на него визирь, уж слишком громко молчат мудрецы. И тогда кади начал:
– «О мой любимый… Как давно не произносила я этих слов! Воистину долгих два десятка лет! Да и сейчас мои уста сомкнуты, ибо слова эти появились лишь на пергаменте. И сердце мое отозвалось невероятной, чудовищной болью. Ибо если ты читаешь их, значит, твоей Малики больше нет на свете. Давний недуг подтачивает мои силы. И в тот день, когда тело мое будет предано земле, мой сын – наш сын, – которого я назвала Амином, отправится в путь, чтобы доставить тебе мой последний привет, мое прощение и мою горячую благодарность.
Да, друг мой, я благодарю тебя. И благодарила все эти годы – ибо в тот миг, когда поняла я, что ты одарил меня сыном, вся жизнь моя наполнилась смыслом и светом. Я воспитала его в любви и почтении и сейчас могу с гордостью сказать, что Амин вырос достойным юношей – честным, верным слову, благородным и не отступающим от цели ни на шаг. А потому я прощаю тебе то, что ты соблазнил юную дурочку сладкими речами, медоточивыми обещаниями, в которых не было ни грана правды.
Я прощаю тебе, Саддам, и позорное бегство из нашего города – ибо ты тогда был молод и неопытен. Ты лишь готовился к той великой судьбе, что ожидала тебя, и потому не мог рисковать даже одним днем своей жизни.
И наконец, я прощаю тебе то, что ты вырвал из книги имама запись о наказании за свое прегрешение. Ибо тридцать палок, думаю, стали для тебя наказанием вполне достаточным. Думаю, что они памятны тебе и поныне.
Прощай же, уважаемый кади, единственный мужчина, которого я любила. Сейчас я ухожу спокойно и с легкой душой – ибо простила всех, кто обидел меня.
Малика, дочь Махмуда, книжника».
Кади замолчал. И, лишь замолчав, в полной мере осознал все, что прочел.
Да, он еще и сейчас, спустя более чем два десятка лет, помнил эту прекрасную девушку – нежную, пылкую и такую легковерную. Помнил он и свои обещания, так и оставшиеся пустыми словами… И конечно, помнил те тридцать палок, которыми наградил его глупый судья городка, дабы он, Саддам, в полной мере осознал степень важности каждого слова мужчины.
Нет, Саддам ни о чем не сожалел. Его жизнь сложилась именно так, как он этого и хотел. И были в его жизни женщины… О, сколь много их было. И, наученный горьким опытом, не обещал он ни одной из них долгой и счастливой совместной жизни. О нет, он наслаждался их ласками, обещая их мужьям помилование, прощение долгов или свободу. То была вполне разумная и к тому же почти невинная плата за свободу добытчика и кормильца. А потому кади не видел здесь ничего зазорного.
Нет, Саддам не сожалел ни о чем… Кроме того, к чему вынудил его сейчас визирь. Ибо, лишь замолчав, понял судья, что последние минуты его спокойной и достойной жизни истекли в тот миг, когда закончил он чтение глупого письма дурочки Малики. И еще об одном сожалел кади – о том, что первый советник решил уничтожить сначала халифа.
«О, Шимас оказался воистину подколодной змеей! В тысячу раз опаснее халифа и в тысячу раз хитрее… Его, его первого следовало убить!»
– Достойное письмо и достойные слова. Теперь ты видишь, юноша, что кади готов встретиться с любым и в любой час? Что кади никогда не откладывает рассмотрения решения дольше, чем на минуту?
– О да, великий визирь, – проговорил юноша, низко кланяясь. – Я вижу, что все разговоры были лишь глупыми и пустыми пересудами. Что наш верховный судья прост и близок народу, близок каждому из нас.