Вскоре у скалы весело затрещал костерок. Спутники Гаруна спешились и расстелили кошмы. Умар, по-прежнему ворча что-то себе под нос, принялся колдовать над поздней трапезой. Гаруну же только сейчас удалось толком рассмотреть наглеца, который посмел остановить его караван.
Очень высокий и широкоплечий юноша был черноволос, однако черты лица выдавали в нем уроженца островов далекого Альбиона. Загар достался юноше явно вместе с каким-то горьким опытом, ибо на темной коже рук отчетливо выделялась белая полоса недавно зажившей раны. Но сам Кербушар казался спокойным, уверенным в себе человеком, а глаза говорили о душевной силе, должно быть, не меньшей, чем та, что была в его руках.
– Как же ты попал сюда, юный принц? И почему, лишь ступив на земли грядущего, торопишься обратно?
– Грядущего?!
– О боги… Ну конечно, грядущего. Ибо я, странствуя по миру в поисках Старца Горы, понял, что и он, и его выученики, свирепые и безжалостные ассасины, не могут жить в те времена, когда живу я.
– Как же ты это понял?
– Эх, молодость…
Кербушар передернул плечами.
– Довелось мне, не так уж давно, свести с одним из них близкое, хотя и очень неприятное знакомство. В беседе, каюсь, единственной и последней для него, смог я установить, что события, какие для меня еще не наступили, для него – суть далекое и наивное прошлое. Этот одурманенный глупец выболтал мне все: и тайну существования Врат, и дорогу, по которой увезли в горы мою прекрасную и…
Гарун услыхал затаенную боль в рассказе собеседника. И это чувство, столь мало подходящее для разбойника с большой дороги, окончательно успокоило принца, который доверился первому встречному.
Гарун начал рассказ о своем странствии и, пока остывал плов, успел поведать юноше и о белом Тадже, и о легендарных появлениях Таджа черного. И даже о том, что в странствие он отправился, дабы хоть как-то оттянуть неизбежное принятие трона, пусть хотя бы на день.
Кербушар ухмылялся – конечно, ему были смешны беды принца. Однако он не спешил обзывать собеседника избалованным ослом, ибо преотлично понимал, что у каждого человека свои беды и каждому с ними приходится справляться самому.
– Позволь, о Кербушар, спросить теперь у тебя, что делаешь ты на дорогах грядущего? Отчего вообще отправился в погоню за Старцем Горы?
Юный гигант тяжело вздохнул.
– Для того чтобы ответить тебе на этот вопрос, о принц, нужно пересказать всю мою жизнь, пусть недолгую, но более чем полную событиями. Однако я повременю с таким рассказом, остановившись лишь на последней дюжине месяцев, которую провел в блистательной Кордове, городе великом, прекрасном и коварном. Во всяком случае, для меня.
Гарун кивнул и уселся поудобнее. Он был привычен к досугу на валяной кошме, но мечта сменить ее на десяток шелковых подушек порой казалась ему самой сладкой из всех.
Меж тем Кербушар начал свой рассказ.
– Попал я в великий город человеком небогатым, однако и не бедняком. В городе были тысячи мастерских; целые улицы занимали ремесленники, работавшие по металлу, коже и шелку. Рассказывали, что в Кордове трудятся сто тридцать тысяч ткачей, изготовляющих шелковые и шерстяные ткани.
В одной из боковых улочек я нашел худощавого, свирепого араба, который преподавал искусство обращения со скимитаром и кинжалом, и каждый день ходил к нему упражняться. Долгие часы на веслах, а также детство, заполненное бегом, борьбой и лазанием по скалам, придали мне необыкновенную силу и ловкость. Мой учитель порекомендовал еще и борца, родом из страны Хинд, громадного роста, великолепного, пусть и постаревшего, мастера своего дела. Он бегло говорил по-арабски, и в промежутках между схватками мы много беседовали о его родной земле и тех странах, что отделяют ее от полуночной моей отчизны.
Я, как видишь, черноволос, а кожа лишь немного светлее, чем у большинства из приверженцев Аллаха всесильного. В Кордове я отрастил черные усы и мог легко сойти за бербера. При моем росте да в новом платье я привлекал внимание людей на улицах, где проводил много времени, изучая городские нравы, прислушиваясь к торгу купцов с покупателями, сплетням, спорам и ссорам.
Среди прочего я узнал, что никто не может добиться сколько-нибудь заметного положения, если не владеет искусством поэтической импровизации, ибо поэзия всякого рода ценилась более чем высоко и в простонародье, и у людей, задающих тон в духовной жизни славной Кордовы.
Я пока еще не выбрал для себя школу, но каждый вечер читал, пока сон не одолевал меня, творения аль-Фараби или Аристотеля и многому научился. Не имея знакомых, я часто сиживал в одиночестве в одной из кофеен, которых в городе становилось все больше. Вначале, когда кофе только лишь стал известен, его прессовали в лепешки и продавали как лакомство; потом из него стали приготовлять настой и пить. Утверждали, что он возбуждает мозг и способствует мышлению. Кофейни стали излюбленным местом мыслителей и поэтов.
Кофе родом из Африки, но вскоре пересек Красное море и распространился в Аравии. Ибн Тувайс, с которым мы беседовали долгими часами, был другом одного ученого человека, который рассказывал ему о старых временах, когда из портов на Красном море, например, из Миос-Ормуса или Береники, каждый день уходили корабли к далеким городам Хинда, Тапробана или же в сторону полуденных берегов страны Чин. Эти суда часто возвращались с грузом чая, и он тоже полюбился многим. Мавры употребляли его сначала в лечебных целях, а потом стали пить просто ради удовольствия.
Ни один из этих напитков не был известен во франкских землях, однако я, сидя в кофейнях, смаковал и то, и другое, слухом своим поглощая более опьяняющий напиток – вино разума, этот сладкий и горький сок, добываемый из лозы мысли и древа человеческого опыта…
В одну из кофеен, где я часто бывал, иногда заходил Абуль-Касим Халаф, известный франкам под именем Альбукасис, – знаменитый хирург, впрочем, более прославленный как поэт и мудрец. Его другом был знаток растений Ибн Бейтар. Многие часы просиживал я спиной к ним, но жадно впитывая каждое их слово. Так пополнялось мое образование, а заодно и знание языка. Время от времени они упоминали в разговоре книги, которые я тут же торопился разыскать, дабы учиться по ним. На любую сторону познания я набрасывался с жадностью изголодавшегося. Я хотел многое повидать, хотел состояться как умудренный человек, но более всего – понимать. Многое, что здесь воспринималось как само собой разумеющееся, мне было в новинку, и я обнаружил, что, если не хочешь выглядеть глупцом, следует легко вплетать свою нить в любой разговор. Однако я учился, и обычаи этого города понемногу становились моими обычаями.
Чем больше узнавал я, тем более понимал свое невежество. Только невежда бывает категоричным и самоуверенным, и только невежда может стать фанатиком, ибо с каждой новой крохой познаний разум постигает все яснее, что всем вещам, мыслям и явлениям свойственны оттенки и относительность смысла.