* * *
79 лет, 1 месяц, 2 дня
Вторник, 12 ноября 2002 года
Наш Грегуар умер. Через день после нашего последнего телефонного разговора он впал в кому. Фредерик сначала подумал, что у него энцефалит – как осложнение при ветрянке, который все же поддается лечению, но оказалось намного хуже – синдром Рейе. Он наложился на ветрянку и спровоцировал страшнейшую печеночную недостаточность. Фредерик говорит, что, вероятно, этот синдром мог возникнуть после приема аспирина (он нашел в кармане у Грегуара таблетки). Грегуар, видимо, решил сбить аспирином температуру, не зная о таком редчайшем побочном эффекте. Когда Фредерику удалось устроить его в реанимацию, делать уже было нечего. Мы с Моной сразу помчались туда. Сначала мы его даже не узнали. Несмотря на то что рядом были Сильви и Фредерик, у меня на какое-то мгновение мелькнула безумная надежда, что все это – ошибка. Желтое восковое тело, сплошь усыпанное гнойничками, – нет, это не мой внук. Мне вспомнился какой-то фильм, где пораженный проклятием египтолог превратился в мумию прямо перед оскверненной им гробницей. Прищурившись, я настроил глаза так, чтобы затушевать жуткий реализм этих болячек, и увидел своего Грегуара, его тело, всегда отличавшееся особой игривой грацией и сохранившее ее даже сейчас, в этом желтом тумане. Когда Грегуар играет в теннис, он сначала играет в игру, изображая чемпионов, которых мы видим по телевизору, а пока противник забавляется этим зрелищем, Грегуар забивает мячи и выигрывает сет за сетом. В результате вконец расстроенный противник либо требует от него более серьезного отношения, либо – черт! – уходит с корта, швырнув ракетку, как это было три года назад с сыном В. Именно так – ему было тогда лет десять-двенадцать – учил его играть я, ибо именно так, сказал я ему тогда, я сам в юности играл в теннис, в эту изысканную игру, превратившуюся благодаря телевидению в поединок демонстративных скотов. Мне не хотелось, чтобы Грегуар перенимал эти уродливые спортивные движения. Боже, как я любил этого мальчика! И как мое перо пытается сейчас спрятаться от этой смерти, но тщетно. Что за несправедливость: почему мы до такой степени предпочитаем одно существо другим? Обладал ли Грегуар действительно теми достоинствами, которыми наделяла его моя любовь? Ну хотя бы парочку недостатков в нем можно было отыскать? В какой мерзкой мании мог бы он погрязнуть, доживи он до моих лет? Лучшие становятся худшими – ведь так? Пишу невесть что, но это только чтобы хоть чем-то заглушить тишину, которой окутало меня скорбное молчание Моны. О чем она думает, Мона, на которую вдруг нашел хозяйственный раж? Может быть, как и я, о том, что Грегуар был бы жив, если бы Брюно согласился прислать нам его в то лето, когда в Мераке свирепствовала ветрянка? Если бы Брюно решился на эту естественную прививку? Но для этого надо быть чуточку игроком, а Брюно слишком рано перестал играть. Дети валялись голые, малейшее прикосновение рубашки было им невмоготу. Когда кто-то из них начинал слишком жаловаться на зуд, остальные все вместе дули на его прыщики с прозрачной головкой, а потом нежно их поглаживали. Думаю, это Лизон придумала такую игру. Дети как бы олицетворяли восемь ветров Венеции, правда, их было только семеро – недоставало Грегуара, который мог бы стать в этой игре буйным, веселым ветром и сегодня был бы жив! Брюно понадобилось два дня, чтобы прилететь из Австралии. Он приехал к самому погребению. Тело нельзя было держать дольше. Обнимая Брюно, я отметил, что он располнел. В бицепсах появился жирок. От разницы во времени и горя его щеки обвисли, лицо замкнулось. Он не поздоровался с Сильви, которая не хотела извещать его о церковных похоронах. Замешательство в семейных рядах. Никто почти не говорил друг с другом. После церемонии, дома у Лизон, двойняшки молча плакали, обнявшись, Сильви произносила длинные монологи о всякой ерунде, какой она была беспокойной матерью, как Грегуар подшучивал над ее беспокойством – помните, папа, вы ведь тоже посмеивались надо мной! – никчемные фразы, повисавшие в общем горе, Фредерик держался в стороне, погруженный в свое двойное одиночество – гея и неофициального вдовца, рядом с ним – Лизон, из принципа и по дружбе, и я заметил, что Фредерик и Лизон явно ровесники, иными словами, что Фредерик мог бы быть отцом Грегуару, чьи товарищи (все его товарищи-медики пришли на похороны) посмеивались над проповедью священника. Потому что церковные похороны нужны и для этого – они укрепляют верующих и маловеров в их вере и неверии, соответственно, обращают стрелы горя на священника, превращают всех и каждого в авторитетных критиков, которые высказывают свое мнение во имя усопшего, выносят свое суждение о правильности портрета усопшего, набросанного священником, а усопший, субъект этого теологического противостояния, усопший, про которого одни говорят, что его достойно проводили, а другие – что ему нанесли страшное оскорбление, мертв уже чуть меньше, и все это – как бы начало воскресения.
Нет, только Бог может создать нужное настроение.
* * *
79 лет, 5 месяцев, 6 дней
Воскресенье, 16 марта 2003 года
Что творит с нашим телом горе! За три месяца, прошедших со смерти Грегуара, я умудрился подвергнуть свое всевозможным опасностям. Получил по физиономии в метро (Мона настояла, чтобы мы остались на какое-то время в Париже – побыть подольше с Фанни и Маргерит), чуть не попал под машину на бульваре Сен-Марсель (шофер, чтобы избежать столкновения, даже опрокинул урну), вернувшись в Мерак, сам попал в аварию, меня дважды перевернуло и выбросило в кювет в долине Жаретьер, машина в хлам, бровь рассечена, и наконец, собирая грибы, скатился со склона в Бриаке, да так, что выкатился прямо на шоссе, по которому в обоих направлениях на хорошей скорости неслись машины. Если ты хочешь окончательно себя убить, сказала Мона, предупреди меня: мы либо сделаем это вместе, либо я куда-нибудь уеду на время. Однако в этом стечении обстоятельств не было и намека на самоубийство, лишь неверная оценка действительности: я как будто утратил чувство опасности, утратил страх, да и желания тоже, словно мое сознание оставило тело на волю случая. Что бы я ни делал, тело бездумно принимало это, проявляя, впрочем, удивительную выносливость, почти неуязвимость. Я выходил из нашего дома и пускал тело через бульвар, не глядя ни направо, ни налево, тому водителю пришлось ударить по тормозам, он даже снес урну, а мое тело пошло своей дорогой, и в голове у меня ничего даже не шевельнулось. В метро моя рука чисто автоматически оттолкнула руку молодого забулдыги, пристававшего к сидевшей рядом со мной молодой женщине, я не обратил внимания, что от него разило алкоголем и что вел он себя по отношению к моей соседке не так уж и агрессивно – это было скорее неловкое ухаживание, но моя рука оттолкнула его руку как сгоняют муху – согнал и забыл, – и только висок вдруг почувствовал, как на него обрушился кулак парня, а глаза поняли, что от удара с них слетели очки, которые моя соседка подняла и подала мне, как только громила был усмирен, мсье, у вас очки упали. Точно так же я не обратил внимания на то, что веду машину по дороге в долине Жаретьер: вдруг принялся искать список покупок в кармане пиджака, перегнулся на заднее сиденье, – просто забыл, что я за рулем, обернулся и искал этот список, а машина ехала фактически без водителя, естественно, дело кончилось в кювете, и я не помню, чтобы за это время испытал малейший страх, так же как и тогда, когда мое тело свалилось на шоссе в тот день, когда я пошел за грибами и когда я увидел, как моя сломанная левая рука болтается независимо от локтя, – ни удивления, ни боли, скорее констатация факта: ах вот оно как, ну-ну, словно жизнь утратила всякий смысл для моего убитого горем мозга, словно смерть Грегуара наложила отпечаток на все события, лишала их значимости, словно это Грегуар придавал смысл всему на свете, а с его уходом этот смысл пропал до такой степени, что мое тело влачилось по жизни в одиночку, без участия разума.