В то же ночное небо и, можно сказать, на тот же усыпанный звездами его кусочек глядела сейчас и Кэтрин, с той лишь разницей, что она не высматривала там примет хорошей погоды для утренней утиной охоты. Она ходила взад-вперед по гравийной дорожке в саду Стогдон-Хауса, и картина небес для нее была расчерчена тонкими и безлистыми арками перголы, так что побег клематиса иногда полностью заслонял собой Кассиопею или перекрывал своим черным прихотливым узором мириады миль Млечного Пути. Однако в дальнем конце перголы стояла каменная скамейка, с которой можно было увидеть все небо совершенно без помех, разве что справа обзору немного мешали кроны вязов, живописно присыпанных звездной пылью, да серебристый легкий дымок, клубившийся над крышей длинной приземистой постройки. Ночь выдалась безлунная, но света звезд хватало, чтобы разглядеть очертания женской фигуры и заметить, что глаза женщины серьезно, почти сурово устремлены в небеса. Кэтрин вышла в ночной сад, благо было не очень холодно, и не столько для того, чтобы понаблюдать зорким взглядом астронома за небесными явлениями, просто ей хотелось забыть хоть ненадолго о чисто земных и досадных моментах. И как ценитель литературы в подобных обстоятельствах перебирал бы книги одну за другой, так и она вышла в сад, где звезды — вот они, под рукой, даже если на них не смотришь. Она чувствовала себя несчастной, тогда как рассчитывала, что будет очень счастлива, — именно это, насколько она могла судить, и было причиной горького чувства, которое не давало ей покоя с тех самых пор, как она два дня назад приехала сюда, и в конце концов стало таким нестерпимым, что ей пришлось покинуть семейное сборище и выйти на воздух, чтобы в одиночестве поразмыслить над всем этим. На самом деле она вовсе не такая несчастная, просто ее двоюродные братья и сестры так считают. В этом доме полным-полно молодежи, ее кузенов и кузин, в основном ее ровесников или помладше, от их зорких глаз ничего не скроешь. И похоже, все это время они присматривались к ней и к Родни, вероятно в надежде увидеть нечто такое, что связывает эту пару, но ничего не находили; и когда они так на нее смотрели, она мечтала лишь об одном — в Лондоне ей подобная мысль даже в голову бы не пришла, — остаться наконец наедине с Родни и своими родителями. Ну, может, «мечтала» — не совсем верное слово, во всяком случае, ей этого не хватало. И это угнетало ее, поскольку она привыкла к тому, что ее желания выполняются, и нынешняя ситуация задевала ее самолюбие. О, если бы она могла отбросить привычную сдержанность и поговорить с кем-нибудь начистоту о своей помолвке, чтобы лишний раз убедиться, что поступает правильно. Никто не критиковал ее, не осуждал, только все почему-то так и норовили оставить ее вдвоем с Уильямом; и это еще ничего, если бы родственники не делали это с такой подчеркнутой деликатностью, но, верно, даже это можно было снести, если бы все не умолкали вдруг в ее присутствии и не смотрели настороженно и чуть ли не участливо, из чего можно было сделать только один вывод: они не одобряют ее поступка.
И сейчас, время от времени поглядывая на небо, она перебрала всех своих двоюродных братьев и сестер: Элеонора, Хамфри, Мармадьюк, Сильвия, Генри, Кассандра, Гилберт и, наконец, Мостин. Генри, тот самый кузен, который обучал юных леди в Банги скрипичной игре, был единственный, кому она могла бы довериться. Она поднялась и пошла под сводами перголы, по пути обдумывая, что она ему скажет, и выглядело это примерно так:
«Во-первых, Уильям мне очень нравится. Этого нельзя отрицать. Я знаю его, наверное, лучше, чем кого бы то ни было, во всяком случае мне так кажется. Но почему я выхожу за него замуж — отчасти потому, тебе я признаюсь, но ты никому больше не говори, — отчасти потому, что мне хочется быть замужней дамой. Хочется, чтобы у меня был собственный уголок. А пока я дома с родителями, это невозможно. Хорошо тебе, Генри, ты можешь жить, как тебе вздумается. А мне приходится все время находиться при родителях. И кроме того, ты прекрасно знаешь, что у нас за дом. К тому же нельзя быть счастливой, если у тебя нет своего занятия. Не то чтобы дома мне было некогда — просто там такая атмосфера».
После чего она представила, как ее кузен, человек умный и чуткий, вопросительно поднимет брови и уточнит:
«Ну хорошо, и чем же ты думаешь заняться?»
В ходе этого чисто умозрительного диалога Кэтрин потребуется немалое мужество, чтобы поделиться своей заветной мечтой даже с чисто умозрительным собеседником.
«Я бы хотела… — скажет она, умолкнет и лишь после долгой паузы продолжит чуть дрогнувшим голосом: — Заниматься математикой и изучать звезды».
Генри будет потрясен, но по доброте душевной не станет высказывать вслух свои опасения, он лишь заметит, что математика — наука трудная, и добавит, что мало знает о звездах.
И тогда Кэтрин перейдет собственно к сути дела:
«Мне не важно, много ли узнаю в результате, просто я хочу иметь дело с цифрами — то есть мне нужно какое-то занятие, не связанное с людьми. Особенно с людьми. Знаешь, Генри, в некотором смысле я обманщица, то есть я не та, за кого меня все принимают. Я не домоседка, не практичная, не чуткая. И если я смогу что-нибудь подсчитывать, пользоваться телескопом, иметь дело с цифрами и точно знать, где я неправа, тогда я буду совершенно счастлива и, надеюсь, смогу дать Уильяму все, чего он от меня ждет».
И в этом месте интуиция подсказала ей, что она переступила черту, за которой совет Генри мог бы пригодиться, так что, закончив на этом воображаемый разговор, она опустилась на каменную скамью, невольно подняла взгляд к небу и задумалась о более серьезных вопросах, которые, как она понимала, ей нужно решить для себя самой. Действительно ли она может дать Уильяму то, чего он от нее ждет? Чтобы разобраться в этом, она бегло перебрала в уме весь небольшой перечень пожеланий, взглядов, комплиментов, жестов, которые были во время их общения за последний день или два. Родни очень расстраивался, что багаж с ее одеждой, которую он сам для нее выбирал, отправили не на ту станцию, поскольку она не удосужилась толком надписать ярлыки. Багаж конечно же вскоре доставили, и, когда Кэтрин в тот вечер спустилась в гостиную, он сказал, что сегодня она особенно красива. И будто бы она затмила своей красотой всех кузин, и что все ее жесты и движения изящны, и еще сказал, что форма ее головы позволяет ей, в отличие от многих женщин, низко закалывать волосы.
Он дважды упрекнул ее за то, что она молчит во время ужина, и однажды — за то, что не слушает его. Он подивился безупречности ее французского, но счел с ее стороны эгоистичным не отправиться с матерью с визитом к Миддлтонам, ведь они их старые знакомые и вообще очень милые люди. В целом баланс соблюдался, и, мысленно подведя итог, по крайней мере, на текущий момент, она вздохнула, подняла глаза к небу — и не видела уже ничего, кроме звезд.
В ту ночь они светили особенно ярко, от их мерцания у нее рябило в глазах, и она подумала: какие звезды счастливые! И хотя по сравнению со многими своими сверстницами Кэтрин довольно мало разбиралась в религии и даже не интересовалась ею, сейчас, когда она смотрела на рождественский небосвод, ей показалось, что небо склоняется над землей с глубокой нежностью и словно хочет сказать этим бессмертным сиянием: я тоже радуюсь вместе с тобой! Наверное, даже в этот момент небеса видят караван волхвов, движущихся по пыльной дороге в какой-то дальней стране… И, посидев так еще немного, она почувствовала то, что всегда чувствовала в присутствии звезд: как вся короткая история человечества рассыпается хладным пеплом и человеческое тело принимает облик обезьяноподобного косматого существа, притаившегося в диких и грязных каменных джунглях. Эту картину вскоре сменила другая, где в мире не было уже ничего, кроме звезд и звездного сияния; и, глядя в небеса сузившимися от звездного света зрачками, она чувствовала, что и сама превратилась в сияние и рассыпается мириадами серебряных брызг, все дальше и дальше по всей бесконечной Вселенной. И в то же время, как ни странно, она была всадницей, а рядом — благородный герой, и они мчались на резвых конях по берегу моря и под сводами леса, и так продолжалось бы вечно, если бы бренная плоть не напомнила о себе самым недвусмысленным образом: тело, привыкшее к нормальным жизненным условиям, воспротивилось попыткам разума эти условия изменить. Она замерзла. Поеживаясь от холода, она поднялась и пошла к дому.