— Ты в самом деле так считаешь? Но тебе будет нелегко.
— Ничего, — решительно сказала она. — Конечно, нелегко, но я к этому готова. Я выдержу, потому что вы мне в этом поможете. Вы оба мне поможете. На самом деле мы все друг другу поможем. И это будет по-христиански.
— По мне, звучит как варварство какое-то, — буркнул Родни, представляя, чем обернется для него ее христианская идея.
Но все равно ему стало значительно легче, этого он не мог отрицать, а будущее, окрашенное ранее в унылый свинцовый цвет, заиграло тысячью веселых и радостных оттенков. Значит, вскоре он увидит Кассандру — через неделю или даже раньше, и теперь ему очень хотелось знать точную дату ее приезда, в чем он почти не смел себе признаться. Конечно, с его стороны низко мечтать, как бы поскорее заполучить плод исключительного великодушия Кэтрин и собственной постыдной беспечности. Но хоть он и повторял это себе без конца, на самом деле он так не чувствовал. Его поступок ничуть не умалил его в собственных глазах, а что до благодарности Кэтрин, то ведь они с ней партнеры, заговорщики, преследующие одну и ту же цель, а называть исключительным великодушием чье-то стремление к цели по меньшей мере бессмысленно.
Он взял ее руку и крепко сжал — это был не знак признательности, а крепкое дружеское рукопожатие.
— Мы поможем друг другу, — сказал он, повторяя ее слова и заглядывая ей в глаза в надежде увидеть огонек азарта или дружеской симпатии.
Но ее темные глаза смотрели на него серьезно и грустно. «Он не здесь, не со мной, — подумала Кэтрин, — а где-то далеко, и уже не думает обо мне». И ей показалось вдруг, что, пока они сидят тут рядом, рука в руке, если прислушаться, можно услышать шорох земли, сыплющейся с высоты и возводящей меж ними преграду, и с каждой секундой все выше поднимается глухая стена. И когда эта невидимая стена, казалось, навеки отделила ее от человека, который был ей дороже всех, они расцепили пальцы.
Родни коснулся губами ее руки. В ту же секунду портьеры раздвинулись, в щель заглянула миссис Хилбери и с благожелательной и чуть ироничной улыбкой поинтересовалась, не помнит ли Кэтрин, какой нынче день недели — вторник или среда, и успела ли она перекусить в Вестминстере?
— Уильям, дорогой мой, — сказала она и помедлила, словно не смогла отказать себе в удовольствии хоть на миг насладиться этим упоительным миром любви и романтики. — Дорогие мои дети, — проговорила она и тут же скрылась, словно опустив занавес над сценой, которую было так соблазнительно, но негоже прерывать.
В следующее воскресенье, в четверть четвертого пополудни, Ральф Денем сидел на берегу озера в парке Кью, водя пальцем по циферблату наручных часов. Беспристрастность и неумолимость самого времени читались на его лице — будто он сочинял гимн неспешной и неотвратимой поступи этого божества. Казалось, он ведет счет промежуткам, отделяющим минуты одна от другой, со стоическим смирением перед неизбежностью такого порядка вещей. Выражение его лица, суровое, отрешенное и застывшее, заставляло предположить, что для него этот уходящий час исполнен величия, поскольку его не омрачали даже тени обычных тревог и забот, хотя утекающее время понемногу уносило с собой его самые сокровенные надежды.
И это действительно было так. Он пребывал сейчас в таком возвышенном состоянии, что едва ли мог обращать внимание на мелочи жизни. И тот факт, что дама опаздывает на пятнадцать минут, он готов был воспринимать ни много ни мало как крах всей своей жизни. Поглядывая на часы, он словно прозревал истоки человеческого существования и в свете увиденного изменял свой курс — ближе к северу и к полуночи… И нужно найти в себе силы и проделать этот трудный путь, в полном одиночестве, через льды и черные полыньи… — да, но к какой цели? Тут он коснулся пальцем получасовой отметки и решил, что, как только минутная стрелка доберется до этого места, он встанет и уйдет, и одновременно ответил на вопрос одного из множества внутренних голосов, что конечно же есть цель, но движение к ней требует немалой выдержки и упорства. Спокойно, спокойно, все идет своим чередом, словно говорила ему тикающая секундная стрелка, главное — сохранять достоинство, решительно отметая негодное, не поддаваться, не идти на компромисс. Часы меж тем показывали уже двадцать пять минут четвертого. Раз Кэтрин Хилбери на полчаса опаздывает, весь мир, казалось, погрузился в мрак беспросветности: не будет ему ни счастья, ни покоя, ни уверенности. И хоть с самого начала все пошло не так, самой непростительной его ошибкой было — надеяться. На миг оторвавшись от созерцания циферблата, он посмотрел на противоположный берег — с ностальгической грустью, как будто увиденное все еще причиняло ему боль. И вдруг ощутил себя на вершине блаженства, хотя в тот момент боялся пошевельнуться. Он увидел даму, которая быстро, правда, не очень уверенно, приближалась к нему по широкой травянистой аллее. Она его не видела. Издали она казалась необычайно высокой, а пурпурно-красный шарф, трепещущий на ветру и волнами окутавший плечи, придавал всему ее облику ореол романтичности.
«Вот она идет, как каравелла на всех парусах», — подумал он, смутно припоминая строчку из пьесы или поэмы, где явление героини вот так же сопровождается колыханием перьев и ликованием небес. Кусты и деревья будто ждали ее прихода и выстроились вдоль дорожки, как часовые. Он встал, тогда она заметила его, и он догадался по ее негромкому восклицанию, что она рада его видеть и сожалеет о своем опоздании.
— Почему вы не рассказали раньше про это место? Я и не подозревала, что здесь такое есть… — восхищенно произнесла она, имея в виду озеро, и зеленые просторы, и стройные ряды аллей, и золотистую рябь Темзы в отдаленье, и герцогский замок среди лужаек. Герцогский геральдический лев с негнущимся хвостом почему-то показался ей ужасно смешным.
— Вы никогда раньше не были в Кью? — удивился Денем.
Но оказалось, она была здесь однажды, в раннем детстве, когда пейзаж был совсем не такой, как сейчас, а из животных запомнила только фламинго и вроде бы верблюдов. Они пошли по дорожке, пытаясь представить, каким был когда-то этот легендарный парк. Денем чувствовал, что ей приятно бродить не спеша, подмечая что-нибудь необычное — то куст, то сторожа, то пестрого гуся, — такая прогулка действовала на нее успокаивающе. Было тепло — первый теплый день весны, и когда они вышли на поляну в окружении буков, где от садовой скамейки во все стороны разбегались зеленые тропки, то решили посидеть тут немного.
— Как здесь тихо! — заметила Кэтрин, оглядываясь.
Вокруг не было ни души, и шелест ветра в ветвях — звук, почти незнакомый лондонцам, — казалось ей, доносит неизъяснимые ароматы далеких бездонных пространств.
Она жадно вдыхала эти запахи, блаженно глядя по сторонам, а Денем тем временем нашел себе занятие: кончиком трости поддевая прелые листья, освобождал из-под зимнего гнета пучки зеленых ростков. И делал это с трогательной увлеченностью ботаника-натуралиста. Указав ей на зеленое растеньице — обычный цветок, знакомый даже жителям Челси, — он назвал его по латыни, на что она откликнулась радостно-удивленным восклицанием: надо же, он и это знает! А вот у нее по этой части большие пробелы, призналась она. Как, например, называется вон то дерево, прямо напротив, если спуститься с высот науки и сказать его обычное название? Ясень, вяз или платан? Оказалось, это дуб, о чем свидетельствовала форма сухого листа, а внимательно посмотрев на рисунок, который Денем набросал для нее на обороте конверта, Кэтрин вскоре узнала, по каким признакам можно отличить разные деревья, растущие в Британии. Потом она попросила рассказать ей о цветах. Для нее это были просто по-разному окрашенные лепестки, держащиеся, в разное время года, на совершенно одинаковых зеленых стебельках, для него же это в первую очередь были луковички или семена, затем — живые организмы, наделенные половыми признаками и чувствительностью, которые с помощью разнообразных хитроумных устройств приспособились к выживанию и продолжению рода и могут становиться короткими или длинными, огненно-яркими или бледными, гладкими или пятнистыми в результате определенного процесса, приоткрывающего и некие секреты человеческого существования. Денем увлеченно рассказывал ей о своем хобби, которое долго держал втайне от всех. И все, что он говорил, было музыкой для Кэтрин. Ничего приятней она не слышала за последние месяцы. Его слова находили отклик в самых дальних уголках ее души, где давно и прочно поселилось глухое одиночество.