Мясо было такое вкусное, что я больше уже ничего не говорил, а только ел.
Старик все наставлял и наставлял ладонь к уху, потом не вытерпел и спросил со своего стола:
– Не пойму я, почтенный, кто ты есть по своей нации. Головной убор на тебе определенно турецкий, а физиономия истинно русская. Ну-ка, ответь.
Петр ел и смотрел в сторону.
– Или тебе не интересно со мной в разговор вступать?
Петр молчал.
– А может, ты немой?
– Немой, – кивнул Петр.
– Ишь ты! – Старик злорадно хихикнул. – Совсем немой?
– Совсем.
– Здорово! А может, ты и слепой?
– Слепой, – ответил Петр.
– Так-таки ничего и не видишь?
– Почему ж ничего? Одну нахальную рожу вижу явственно.
– Так-так, – закивал старик. – А в участок хочешь?
– До участка ты меня не доведешь, – сказал Петр.
– Это ж почему?
– Потому что по дороге я из тебя свиную отбивную сделаю.
– Так-так, – опять закивал старик. – Так-так…
Семеня короткими ногами, он вышел на улицу.
– Ходи сюда, – показал волосатый на дверь за буфетной стойкой. – Ходи скоро.
– Он что, ко всем так привязывается? – спросил Петр, сгребая прямо в карман остатки шашлыка.
– Царь скоро ехать будет. Вся Ялта полный полицейская собака.
Мы с Петром вышли во дворик, перелезли через забор, через другой и оказались на улице, где дома уже были поплоше, а деревья такие же большие и в цветах. Потом я не раз замечал: стоит домик совсем плохонький, а около него растет дерево до самого неба, курчавое, красивое.
Мы стали заходить во дворы и спрашивать, нет ли работы. В одном дворе мы сложили из камня забор, в другом напилили целую кучу дров. Конечно, все тяжелое делал Петр, а я только ему помогал. За день мы заработали рубль и двадцать копеек.
Солнце светило, светило – и вдруг пропало: это оно зашло за высокую с зубцами гору.
– Вот и вечер, – сказал Петр. – Теперь надо о ночлеге подумать. Не знаю, как на твой вкус, а по-моему, лучше всего нам лечь на пуховую постель и укрыться черным бархатным одеялом.
Я сказал, что и у меня такой же вкус, и мы по широкой каменистой дороге пошли опять вверх.
Тут дома уже попадались редко, а по обе стороны рос густой лес. Петр свернул с дороги и зашагал между деревьями. Чтоб в темноте не потеряться, я вцепился в его пиджак. Ноги мои все время скользили и скользили, но что было под ними, я не знал. Мы остановились около какого-то черного и в темноте страшного куста.
– Вот тут мы и переночуем, – шепнул Петр. – Хвоя – наша пуховая постель, а черное небо – бархатное одеяло. Запах-то какой! Чувствуешь? Как раз в эту пору сосна цветет.
Пахло, правда, хорошо, но в лесу я был впервые и с опаской спросил:
– А волки нас не съедят?
– Самые прожорливые волки – там. – Петр показал в сторону, откуда мы пришли.
Как и на пароходе, он опять завернул меня в свой пиджак, и мы легли рядышком под кустом. В лесу было тихо-тихо, только когда налетал ветерок, к нам доносился шум, и я не знал, шумели это верхушки деревьев над нами или море внизу. Да еще слышно было, как звонко и дробно стучат копыта о каменистую дорогу: там все ехали и ехали экипажи. А с густо-синего неба по-прежнему светили звезды. Я прищуривал глаза, тогда от самой большой звезды ко мне тянулись сквозь ветки тоненькие голубые ниточки. От всего пережитого за день мне захотелось спать, и я уже задремывал, когда увидел новую звездочку: она светилась не вверху, а внизу.
– Петр, что это? – спросил я. – Почему тут звезды на земле?
– Спи, спи, – сказал Петр.
Он, наверно, подумал, что я уже вижу сон. Но потом тоже заметил голубенький огонек и засмеялся.
– А, ты вот про что! Это светлячок. Их много здесь, таких червячков. Звезды мерцают, а светлячки светятся спокойно.
Я положил голову Петру на плечо и опять посмотрел на большую звезду в небе. Теперь, наверно, и наши все спят не в комнате, а во дворе, где отец сколотил деревянный помост на кольях. Может, мама вот так же смотрит на эту звезду, и так же тянутся к маминым глазам голубые лучики, а в глазах мамы полно слез.
– Петр, мы скоро заработаем рублей пять или семь? – спросил я.
– Как повезет, – ответил он. – В Ялте много нашего брата. Сюда на заработки даже из самой Персии нужда гонит людей. Ничего, как-нибудь заработаем. Лишь бы нам пореже с полицией встречаться, а в случае чего – и в рыбаки с тобой пойдем.
Я и раньше замечал, что Петр не любит встречаться с полицией, и теперь спросил:
– Петр, а отчего ты боишься полиции? Ведь мы с тобой не разбойники.
Но он на это ничего не ответил, а стал рассказывать, как целый месяц ловил с рыбаками на крючки стерлядь. Голос его делался все глуше, а потом и совсем пропал.
Проснулся я оттого, что вокруг меня все звенело. Я сначала щурился от света, а потом рассмотрел, что земля, на которой я лежал, усыпана тонкими зеленоватыми иголками и круглыми с трещинами шишками. К небу поднимались прямые, будто медные, стволы со странными игольчатыми листьями на мохнатых ветках. Птички, серенькие, красно-зеленые, желтые в черных крапинках, одни с длинными клювами, другие со смешными шляпками на макушке, перелетали с ветки на ветку, суетились, дрались, пищали, свистели, щелкали. А в кустах и траве что-то звонко стрекотало, будто хотело еще больше раззадорить всех этих птах.
Петр сидел на земле с полуоткрытыми глазами. Спиной он упирался в дерево, а руки держал скрещенными на груди. Заметив, что я проснулся, он кивнул мне и опять опустил глаза. Посидел так, вздохнул и, будто про себя, сказал:
– Хорошо на воле. Лучше воли ничего на свете нет.
Эти слова про волю я от него слышал уже много раз.
– Петр, а разве ты был в неволе? – спросил я.
– От тюрьмы да от сумы никогда не зарекайся.
Вот всегда так: его о чем-нибудь спросишь, а он ответит и на это и в то же время будто еще на что-то.
Мы съели калач, которым запаслись вчера в городе, и выбрались из леса опять на белую каменистую дорогу. Но в город мы не вернулись, а с широкой дороги свернули на узкую и пошли по ней мимо каменных заборов и чугунных с прорезями ворот. Сквозь прорези были видны богатые дома, горки с цветами, дорожки, усыпанные мелкими круглыми камешками. А сквозь одни ворота мы даже увидели огромную лягушку, изо рта которой высоко вверх лилась вода.
– Зайдем! – сказал Петр. Он просунул руку в прорезь ворот и открыл засов.
На нас сейчас же бросилась с хриплым лаем кудлатая собака, такая злая, что на ней даже шерсть дыбом встала. Но Петр на собаку не обратил никакого внимания и пошел прямо к дому. Наверно, это ей показалось удивительным: она перестала лаять и оторопело посмотрела нам вслед. Из каменного сарая вышел горбатый мужик с ключами на поясе и закричал на нас: